Пятая рота - Андрей Семёнов

К моему удивлению раньше дембелей перед штабом строился самый настоящий оркестр: человек двенадцать полковых музыкантов с барабанами и трубами во главе с дирижером-старшим лейтенантом. К штабу от палаток потянулись дембеля. Куда девались те затрапезные оборванцы, которых я видел четверть часа назад на плацу? К штабу подошли щеголеватые джентльмены в солдатской форме.

Напушённые зимние шапки держали форму правильных квадратов, шинели, тщательно начесанные специальными щетками для красоты и форса, пушились мягким ворсом и были перехвачены новенькими кожаными ремнями. Начищенные пряжки ремней бликовали солнечными зайчиками. Честное слово — их можно было использовать как зеркальца для бритья и готов поклясться, что и на первом году службы свои пряжки дембеля не надраивали с такой тщательностью! Сапожки — что твои офицерские — были начищены. В руках у каждого дембеля был элегантный портфель-дипломат. На погонах сверкали металлизированные сержантские лычки с красными шелковыми ободками. Вот только погоны и петлицы у всех были не красные, а черные, с танковыми эмблемами. Наверное, для конспирации.

Я охудел! Такая разительная перемена в такое короткое время! Я узнавал и не узнавал дембелей. Куда девалась их придурковатая лихость? Они стояли перед штабом притихшие, с отрешенными грустными лицами, не зная чем себя занять в эти последние минуты, курили, прикуривая одну от другой. Я не знал какие слова сейчас нужно говорить землякам. Просто подошел к ним, Вован с Саньком повернулись ко мне и я споткнулся об их взгляд: у них в глазах стояли слезы!

Чего плакать? О чем расстраиваться? Через час-другой вы уже будете в Союзе, а через несколько дней мама напечет вам пирожков, а папа нальет водочки. Так чего грустить?!

Действительно, я был молодой и глупый и не мог понять чувств дембелей: и домой хочется — они своей двухлетней службой заслужили возвращение в этот дом — и полк оставлять жалко.

Сзади меня послышался топот сотни сапог: карантин шел грузиться в «Уралы».

— Ну, давай, земляк! — Вован с Саньком обняли меня, — служи. Не посрами.

У меня у самого комок к горлу подкатил и навернулись слёзы, которые никому нельзя показывать. Самые близкие мне люди в полку уезжали домой всего через неполных два дня после знакомства. А мы так и не поговорили толком.

— Выпейте там за меня!

Я еще раз обнял земляков, поправил автомат за спиной и побежал догонять карантин.

— Для прощания со знаменем части — становись! — послышался голос Марчука.

Команда явно относилась не ко мне и не к духам вообще. Мы с полковым знаменем и поздороваться еще не успели. Поэтому, я вернулся к реалиям сегодняшнего дня, подбежал к «Уралу» и, оттерев «белорусов» и чурок занял удобное место в кузове — ближе к кабине. Там меня уже ждали Щербаничи и разведчики. В реалиях сегодняшнего дня предстояло занятие по тактике и огневой подготовке.

Оркестр грянул «Славянку».

В карантине мне повезло с командиром взвода. Повезло, что попал не в первый взвод к злому и глупому Мальку, а во второй к старшему лейтенанту Калиниченко. Калина тоже был в своем роде красавец и полностью оправдывал свои артиллерийские эмблемы на воротнике: на службу он клал не один, а два прибора.

Артиллерия бьет по противнику чаще всего не видя его самого. За несколько километров, по ориентирам. Корректировщик передает на огневую позицию поправки, наводчики подкрутят рукоятки, и новый залп. Поэтому, чаще всего «Бог войны» работает с закрытых позиций, то есть вне прямой видимости противника. Если пушкарям приходится действовать автоматами, то дело совсем дрянь. Значит, что-то пошло не так, командиры просчитались, противник сумел приблизиться к батарее и раз такое дело, то скоро он ее всю перестреляет. Не для того артиллеристы возят с собой пушки, чтобы стрелять из стрелкового оружия.

Старший лейтенант Калиниченко все это понимал очень хорошо и был по-своему прав, когда недоумевал: зачем ему, артиллеристу, учиться владеть автоматом и постигать азы тактического мастерства, передвигаясь по-пластунски и собирая брюхом афганские колючки? Пусть пехота ползает и играет в войну на полигоне, это ее дело, ее работа и ее хлеб. Старший лейтенант в Союзе служил на крупном калибре и уже был разочарован, что попал в мотострелковый полк, где самый крупный калибр был у гаубиц Д-30–122 мм. Он был бы разочарован еще больше, если бы узнал, что в строевой части его уже распределили не в гаубичный артдивизион, а во вторую минометную батарею, на вооружении которой стояли минометы калибра 82 мм примитивные, безотказные, а потому весьма неприхотливые в обращении. Но в ту пору старший лейтенант только попал в Афган. Командуя вторым взводом, он проходил тот же карантин, что и мы и был преисполнен самых приятных надежд.

Дело в том, что в своем прежнем округе Калина весьма продвинулся по комсомольской линии, был комсоргом чего-то там, делегатом окружной комсомольской конференции и даже членом бюро обкома комсомола области, в которой стояла его часть. Имея такой удачный старт, Калиниченко здорово надеялся, что соратники по коммунистическому союзу молодежи или старшие товарищи из партийного комитета не оставят его своим вниманием и в Афгане, и поставят на должность освобожденного комсорга полка. Верить в это Калина имел все основания: должность комсорга батальона была прапорская, а полка — офицерская. Поэтому, чувствуя себя законным претендентом на роль полкового комсомольского вожака, Калина не расставался с большим красивым блокнотом на котором золотом было вытеснено: «Делегат XIII окружной комсомольской конференции» и, будто бы ненароком, якобы записывая умную мысль, чтоб не забыть ее случайно, совал его под нос встречному и поперечному. А уж старшим по званию — непременно.

Знайте, мол, с кем имеете.

Ожидая для себя нестроевой должности, Калина в дела вверенного ему взвода не лез, командирские пыл и рвение не выказывал и появлялся в карантине только в случае необходимости. Имея такого командира наш второй взвод откровенно тащился от безделья вечерами после дневных занятий, тогда как неутомимый Малёк гонял своих от подъема и до отбоя.

Идиот.

Востриков махнул рукой на лежавшего целыми днями в офицерском модуле Калину, рассудив вероятно, что старший лейтенант Калиниченко из другого рода войск, порядок взаимоподчиненности с которым у капитана отсутствует, карантин скоро кончится, каждый вернется в свое подразделение. Так зачем кровь портить и себе и старлею? Но, поставив крест на бывшем комсомольском функционере, Востриков не оставил своим вниманием наш осиротевший без командира взвод и почти все занятия проводил лично. Не было занятий по строевой и по Уставам СА. То есть умный Востриков экономил сразу пятьдесят процентов учебного времени, не размениваясь на бесполезную чепуху, которой в основном, и были заняты его коллеги-офицеры и наши сверстники срочной службы в Союзе. Никто не забивал нам головы уставами, не пудрил мозги политподготовкой и не заставлял отбивать подошвы сапог на полковом плацу. Зато тактики, огневой и физической подготовки хватало с головой.

Физподготовку вел майор Оладушкин, начфиз полка.

Мягкая, совсем не военная фамилия. Ни капли офицерского снобизма. Ничего командирского. Простое открытое лицо с добрым взглядом умных глаз. Интеллигентные очки в роговой оправе. Переодеть его в штатское и скажешь — талантливый инженер или хороший учитель. Глядя на него, одетого в хэбэ с майорскими звездами, которое совсем не вязалось с его мирным видом, никто бы не подумал, что майор — в прошлом мастер спорта международного класса, серебряный призер чемпионата Европы по боксу, с отличием закончил в Питере «Лесгафта». Но начиналась физподготовка, карантин принимал «форму одежды N2», то есть скидывал хэбэшки, обнажая торсы, майор тоже скидывал свою и тут нашему пораженному взору открывались литые мускулы без намека на жир хорошо тренированного тридцатипятилетнего атлета. При любом движении начфиза вся эта гора мышц внушительно перекатывалась и как-то отпадала охота возражать майору.

Меж тем, Оладушкин, оправдывая и свой невоенный вид и совершенно мирную фамилию, действительно умел школить. Во время занятий он успевал занять каждого и за каждым уследить, показывая как рациональнее выполнить упражнение и перемежая нагрузку с короткой передышкой. И не окрика, ни грубого слова, и со всеми неизменно «на Вы».

В первое наше занятие он привел нас к полковой полосе препятствий — точь-в-точь такой же, какая была у нас в учебке — и предложил нам показать свое мастерство. Пока один сержант демонстрировал свое умение преодолевать препятствия, остальным, чтоб не скучали, было предложено добиваться физического совершенства на снарядах и поработать с утяжелениями. Столбом не стоял никто. Не выключая секундомера, которым засек время за очередным бегущим по полосе, Оладушкин подходил к «сачку» и любезно предлагал ему поработать на брусьях или повисеть на турнике.