Битва веков - Александр Прозоров

Князь Сакульский скрипнул зубами, несколько мгновений молчал, потом закрыл глаза и преклонил колено:

— Что есть благо для державы русской, то есть благо и для меня, государь. Принимаю волю твою и клянусь служить тебе и земле русской с прежним тщанием, никаких обид в сердце не держа. Отныне и до века.

— Я буду гореть в аду, — прошептал Иоанн. — Ты готов отдать самого себя, лишь бы сгубить меня.

— Да, ты будешь гореть в аду, — поднялся с колена Андрей. — Но многие, многие тысячи православных людей останутся в живых. Будут любить, растить детей, защищать русские границы. Будут возносить молитвы за твое здравие и твою душу. Кто знает, может статься, эти молитвы пересилят твои прегрешения. Так что, пожалуй, ада я тебе все же не пообещаю. И не смогу обещать, пока благо своих подданных ты станешь ценить выше собственного. Как там это называется в древних умных книжках? А, вспомнил. Самопожертвование.

— Великий Боже! Чародей и бесовское порождение стал моим исповедником! — перекрестился Иоанн. — Прочь! Прочь с глаз моих долой! Что ни встреча с тобой, чернокнижник, так все больший и больший грех копится на душе моей! Прочь! Про-очь!

Путь домой для Андрея Зверева был невыносимо тяжек. Уезжал он удельным всесильным князем. Возвращался обычным служилым помещиком. Как сказать об этом жене? Как примет новое положение тот же князь Друцкий, что решат родичи далекого неведомого жениха старшей дочери? И постоянно пульсировало в мозгу сомнение: верно ли он поступил? Стоила ли эта жертва сохранения на троне вечно колеблющегося интеллигентика и святоши?

Однако уже ближайшие указы царя показали, что тот намерен проводить свою волю хоть и с молитвами, но твердо и последовательно. Иоанн не стал устраивать немедленного вселенского аврала и переворота обычаев везде и сразу. Он объявил, что выделяет в государстве своем особый удел, опричь прочих, в котором жить надлежит по правилам новым, простым и честным: общий закон для всех, общий суд для всех, общее равенство пред царской волей и служба ратная тоже общая, для всех — от князей и до детей боярских по одному разряду. А кому обычай новый не по нраву — тот волен выехать со своих уделов в земли земские, соблюдающие обычай старинный, местнический. Поместье же оставленное царь обязался либо в казну за честную цену выкупить, либо наделы равные в другой волости нарезать.

Решительность вернувшегося Иоанна подтвердило непривычное для Руси зрелище: смертная казнь. Учинители заговора против государя, организаторы польского набега на западное порубежье, князья Головин и князь Горбатый с сыном за попытку военного переворота взошли на плаху. Чего стоило это решение Иоанну — неведомо. Но он показал, что умеет быть суровым, и что отныне не всякий покаявшийся в своих тяжких преступлениях против Руси и веры будет получать немедленное и полное прощение. Лишь новые поминальные записки разъехались из Александровской слободы по церквам и монастырям: поминать в молитвах за спасение душ имена еще трех грешников, вслед за боярами Кашиным и Репниным принявших царскую кару. Только эта маленькая слабость правителя и выдавала, что, твердой рукой начав преобразования державы, Иоанн полагался в сем лишь на решения разума — душа же его протестовала насилию, стремясь лишь к чистоте и благости.

Князей Оболенского и Куракина царь за участие в том же заговоре велел постричь в монахи, у князя Старицкого в наказание забрал земли у Вышгорода и Можайска и дал ему взамен в кормление город Романов на Волге — подальше от западного порубежья, от столь милых сердцу Владимира поляков и схизматиков.

Со стороны могло показаться, что этим и завершилось очередное противостояние искателей польской вольницы и сторонников царской власти. Однако запущенная в феврале 1565 года машина преобразований продолжала действовать — медленно, но неумолимо. Во взятых в опричнину землях Вологодских и Вяземских, Устюжских и Холмогорских, на берега Сухоны, Онеги и Северной Двины поскакали к поместным боярам опричники с жалованными царскими грамотами на наследные отчины и промыслы. И всем стало ясно, что указ пятилетней давности об отмене земельных сделок был издан не просто так. Иоанн задумал столь важные для единства Руси преобразования давно — но много лет день за днем откладывал их, опасаясь неизбежного кровопролития.

Однако первые годы реформ оказались на удивление спокойными. Большинство малоземельных бояр, получивших новое подтверждение своих старых имущественных прав, вообще не заметили разницы между прежней и новой жизнью. Для них, выходящих в походы сам-два, сам-три, правила исполнения ничуть не изменились, судить же и издавать законы в своей деревеньке им было некогда и не для кого. Помещики побогаче разницу почувствовали и возмутились. Однако протест свой ограничили отказом жить в опричнине и переездом в Казанский край. Таковых за первый год оказалось аж сто восемьдесят семей. Вдохновленный успехами, в следующем году Иоанн распространил опричнину на земли Мезенские, Костромские и Прикамские.

Среди всех этих перемен князь Сакульский неожиданно оказался в совершенно двусмысленном положении. С одной стороны — он вроде как принял волю государя об отказе от своих удельных прав. С другой — Карельский край в опричнину включен не был, Разрядный приказ никаких требований на служилых людей к нему не присылал.

Однако государь про князя отнюдь не забыл — и сразу после указа о расширении опричнины призвал к себе в Александровскую слободу.

Засечный воевода

Царскую резиденцию в этот раз было даже не узнать. Если на входе опричники стояли все же в шапках и кольчугах, опираясь на тяжелые рогатины, то внутри слободы все носили исключительно долгополые рясы, оружия на поясах не имелось, многие даже обзавелись тяжелыми нагрудными крестами размером с ладонь. Правда, нет-нет, да и поблескивали на пальцах «монахов» золотые перстни, а из-под подола выглядывали алые кончики щегольских сапог.

Иоанн тоже встретил князя в рясе и с крестом — причем не золотым, а деревянным, на простой пеньковой веревке. Тем не менее, при внешнем аскетизме, царь заметно окреп и похорошел, развернул плечи. Щеки больше не вваливались, глаза поблескивали молодо и озорно:

— Здрав будь, Андрей Васильевич! — милостиво кивнул свысока государь. Трона или стульев и его келье не имелось вообще, только пюпитр и шкаф, и правитель всея Руси неспешно прогуливался перед окнами, перебирая в руке четки. — Рад видеть тебя в своей обители.

У Зверева от этого внешнего монашества немедленно засвербило спросить: в каком месте послушники женщин прячут? Ведь и царь был женат, и опричники многие тоже от плотских утех не воздерживались. Но он все же промолчал. В конце концов, все знали, что истинную любовь Иоанн испытал лишь раз в жизни — к своей первой жене Анастасии. Остальные были данью политической необходимости — как нынешняя, черкесская княжна, связавшая кровными узами русский трон и далекие племена Кавказа, присягнувшие Москве на вечную верность. Опять же, главный долг любого правителя — это оставить после себя стране наследника. И учитывая высокую смертность в этом мире — по возможности не одного. Тут уж монах не монах — а долг супружеский изволь исполнять со всем тщанием.

— Молчишь?

— Внимаю, государь…

— Странно, Андрей Васильевич. При твоем нраве уж больно ты смирен.

— В том тебе при прошлой встрече поклялся, Иоанн Васильевич.

— С прошлой встречи нашей войско опричное чуть не втрое возросло, Андрей Васильевич. И подати в казну почти на треть, — задумчиво, словно вспоминая, сообщил Иоанн. Даже повзрослевший, он так и не избавился от привычки хвастаться перед тем, кто достаточно образован, чтобы понять тонкости происходящего.

— Год минувший первый без засух и заморозков оказался, — невозмутимо парировал Зверев. — Тысячи же детей боярских всего лишь из земства под личную твою руку перешли. Общее же войско числом ничуть не выросло.

— Я знаю, — кивнул Иоанн. — Но теперь они никогда меня не предадут, не изменят, в спину не ударят.

— Они — да, — согласился князь. — Вот только митрополит Афанасий в проповедях своих тебя за насилие над родами боярскими, за пролитие крови невинной что ни служба, так осуждает всячески. Глядишь, иных и уговорит.

— Митрополит Афанасий, духовник мой многолетний, по моей просьбе почившего митрополита Макария, наставника моего и от бесовства шуйского избавителя, на посту сем сменил и во всех сомнениях и тревогах моих со мной согласен, — остановившись, осенил себя знамением Иоанн. — Вместе со мной он скорбит о душах шести грешных бояр, что по моей вине смерть мученическую приняли. Вместе со мной об их душах он молится и о спасении моей души тоже молитвы возносит.