Ацтек. Том 2. Поверженные боги - Гэри Дженнингс

Наверное, мне стоило бы поглубже вникнуть в это дело, однако я был сильно занят в связи с приказом Мотекусомы немедленно доставить ему карты. Приказ я выполнил, но позволил себе некоторую вольность: отнес во дворец копии, изготовление которых потребовало немало времени и усилий. Я доставлял их одну за другой, объясняя это тем, что сделанные в дороге наброски и заметки были неполными, выполнялись на плохой бумаге или даже на листьях и пострадали от грязи и непогоды, а я хочу, чтобы мой господин Чтимый Глашатай получил аккуратные, легко читаемые и долговечные рисунки. В этой отговорке имелась доля правды, но подлинная причина заключалась в том, что старые карты были дороги мне как память о путешествиях, ведь некоторые из них я совершил вместе со своей обожаемой Цьяньей, и мне просто-напросто очень хотелось сохранить их.

Не исключал я также и возможности того, что мне вновь захочется или придется пройти теми же дорогами, особенно если правление Мотекусомы сделает Теночтитлан не самым приятным местом для проживания. Имея в виду такую возможность, я не стал переносить на карты, предназначенные для юй-тлатоани, некоторые детали. Например, то черное озеро, где я наткнулся на клыки гигантского вепря: если там еще оставались сокровища, то они вполне могли мне пригодиться.

Ну а отрываясь от бумаг, я старался проводить как можно больше времени со своей дочуркой. Я приохотился рассказывать ей на ночь истории и, конечно, выбирал такие, какие в ее возрасте понравились бы мне самому: полные действия, опасностей и приключений. Многие из этих рассказов, по правде говоря, представляли собой мои собственные иногда чуточку приукрашенные, а порой аккуратно подчищенные воспоминания. Когда я излагал малышке свои истории, мне приходилось то рычать разъяренным ягуаром, то свиристеть рассерженной обезьянкой, то грустно завывать на манер койота. Бывало, Кокотон вздрагивала и пугалась, и я весьма гордился тем, как правдоподобно и ярко удалось мне преподнести картину какого-нибудь захватывающего приключения. Но однажды дочурка, перед тем как ложиться спать, весьма серьезно спросила:

— Тете, можем мы поговорить, как взрослые люди?

Хоть, признаться, меня и изумили подобные слова в устах ребенка, которому не минуло еще и шести лет, я ответил с той же серьезностью:

— Можем, Крошечка. Что-нибудь случилось?

— Мне кажется, что истории, которые ты рассказываешь мне на ночь, не самые подходящие для маленькой девочки.

Несколько удивившись и даже обидевшись, я попросил:

— Пожалуйста, объясни, что же плохого в моих историях.

— Плохого в них ничего нет, — пояснила она таким тоном, будто сама, будучи взрослой, втолковывала что-то обидчивому ребенку. — Я уверена, что это очень хорошие истории. И наверняка любому мальчику они бы очень понравились. Мне кажется, что мальчикам нравится, когда их пугают. Мой друг Чакалин, — она указала рукой в направлении соседского дома, — порой так ловко подражает голосам зверей, что сам их пугается и плачет. Если хочешь, тете, я буду приводить его каждый вечер, чтобы он слушал твои истории вместо меня.

Я сказал, не в силах сдержать обиды:

— У Чакалина есть свой отец, вот пусть он и рассказывает ему истории. Наверняка с торговцем глиняными изделиями на рынке Тлателолько произошло немало увлекательных приключений. Но, Кокотон, я никогда не замечал, чтобы ты плакала, когда я тебе что-нибудь рассказываю.

— А я и не плакала, пока тебя слушала. Я плачу потом, ночью в постели, когда остаюсь одна. Потому что вспоминаю ягуаров, змей и разбойников. В темноте они оживают, а потом преследуют меня во сне.

— Бедная малышка! — воскликнул я, прижимая ее к себе. — Но почему же ты об этом молчала?

— Я не очень храбрая, — пролепетала Кокотон, пряча личико в мое плечо. — Я очень боюсь больших зверей. Папочка, не сердись на меня! Ты тоже слишком большой!

— Отныне я постараюсь казаться меньше и больше не стану рассказывать тебе о свирепых хищниках и злобных разбойниках. Но о чем ты хотела бы послушать?

Она подумала, а потом робко осведомилась:

— Тете, а у тебя не было никаких легких приключений?

Я не сразу нашелся с ответом, поскольку не очень хорошо представлял себе, что значит «легкое приключение». Разве что такое, какое могло «приключиться» на рынке с отцом Чакалина? Скажем, продал он кому-то горшок с трещинкой, а покупатель ничего и не заметил. Но потом я кое-что вспомнил и сказал:

— Как-то раз я попал в историю по собственной глупости. Рассказать?

— Аййо, конечно рассказать! Я очень люблю глупые истории.

Я лег на пол, на спину, согнул колени, чтобы получился угол, и сказал:

— Это вулкан, вулкан под названием Цеборуко, что означает Злобное Фырканье, но я обещаю, что фыркать не стану вовсе. Ты будешь сидеть вот здесь, прямо на кратере вулкана.

Когда девочка примостилась у меня на коленях, я произнес традиционное: «Окйенечка» — и начал рассказывать ей, как извержение вулкана застало меня прямо посреди бухты. По ходу рассказа я воздерживался от того, чтобы воспроизводить шум извергающейся лавы и кипящего пара, но в самый напряженный момент истории неожиданно воскликнул: «Юиюиони!» и завихлял коленями, а потом с возгласом: «И тут меня подбросило и вышвырнуло в море!» подкинул Кокотон так, что она, соскользнув по моим бедрам, шлепнулась мне прямо на живот. Честно говоря, мне было довольно больно, но зато дочка весело рассмеялась. Похоже, что я натолкнулся на историю и стиль изложения, весьма подходящие для маленькой девочки. С тех пор очень долгое время мы частенько играли в извержение вулкана, и, хотя порой мне удавалось придумывать и другие интересные, но не страшные рассказы, Кокотон постоянно просила, чтобы я еще раз рассказал и показал, как Цеборуко некогда сбросил меня в море. С бесконечными вариациями повторял я эту историю, и всякий раз она с трепетом ожидала у меня на коленках развязки, а я нарочно тянул время, чтобы сбросить Кокотон в самый неожиданный момент. Падение, разумеется, всегда сопровождалось ликующим визгом. Извержение вулкана происходило у нас ежедневно, пока Кокотон не выросла насколько, что Бью заявила, что такое поведение «не подобает молодой госпоже», да и сама Крошечка стала находить эту игру «детской». В какой-то степени мне было жаль видеть, что дочка расстается с детством, хотя к тому времени я и сам изрядно устал от толчков в живот.

Но это произошло через несколько лет. А в тот год, о котором я рассказывал, неизбежно настал день, когда Коцатль явился ко мне в ужасном состоянии: глаза покраснели, охрипший голос дрожал, руки были судорожно сцеплены.