Римская звезда - Александр Зорич

– Понимаю. Я женился в первый раз из тех же примерно соображений, – сказал я. – Правда, сарматов полюбить я бы не смог. Даже в ответ на любовь, широкую, как море.

– Да тебе и не нужно. В твоей судьбе я не вижу такого предназначения.

– Ты про свое предназначение скажи мне, Угорь.

– Про Бога Смерти?

– Нет. Про этого утром расскажешь, если захочешь. Про колдовство скажи. Ты и впрямь колдуешь? Или все-таки жульничаешь? Обещаю, никому твоих тайн не раскрою!

К моему удивлению в ответ на этот вопрос Угорь расхохотался. Но не «зловеще» или как-нибудь этак, «со смыслом», а без всяких вовсе смыслов, окрыляюще легко. Так умеют смеяться только отроки и греки – недаром же последние комедию изобрели.

– Ох, Назон. Уморил, – прошелестел Угорь, утирая мизинцем слезу. – Я – жульничаю! Да ты пойди пожульничай в моем ремесле! Здешний люд не понимает шуток! Коли поймают на обмане, отрежут тебе руки, ноги и – в омут, раков кормить. Жульничать на ниве этой можно только в просвещенных краях, где легко обманывают, но и легко обманываются… Здесь, у сарматов, все серьезно, как в Аиде. Приходится работать на совесть – порчу на соседские стада насылать, духов-покровителей задабривать, в волка перекидываться…

– Сам выучился?

– Двенадцать лет ходил в подмастерьях.

– Я бы не смог. Особый талант нужен.

– Смог бы. Для колдунов поэты – самые способные ученики!

– Почему?

– Поэты приносят в мир имена вещей, – пояснил Угорь. – Иные имена – придумывают сами, иные – угадывают. А иные – даже воруют, как Прометей пламя. Сначала у людей появляются имена. А потом уже – сами вещи. В отрочестве мы читаем про любовь у Анакреонта, и только в юности – по-настоящему влюбляемся. Я говорю, конечно, про хороших поэтов. Потому что плохие лишь повторяют имена вещей, принесенные до них.

– Не понимаю.

– Тогда лучше забудь, – Угорь махнул рукой. – Но запомни: уж когда поэт о чем-то думает, что-то лепит в своем воображении, как гончар – горшок, это случается всегда. То есть горшок всегда потом появляется. Собственно, колдун занят тем же самым. Он лепит в воображении горшки, которые лишь после него обретут вещественность и тогда в них будут варить пшено обычные люди. Но бывает, что колдун разбивает горшки. И тогда никакой уже каши… Страшен и гнев поэта.

– Получается, если я, допустим, желаю кому-то смерти, то он непременно умрет?

Угорь кивнул. И, помолчав, добавил:

– И твоему врагу здесь не позавидуешь.

Мне стало не по себе – ведь про Рабирия я ему не рассказывал. В этот миг мой вопрос о жульничестве показался мне нелепым. Я поспешил увести разговор в сторону.

– То есть, ты хочешь сказать, что вначале я придумал идеальную возлюбленную, описал ее в стихах раз этак триста пятьдесят, наделив разными обличьями, а потом уже встретил Фабию?

– Насчет Фабии не знаю. С тех пор, как меня оскопили, женщин для меня не существует.

– Тогда скажи вот что, – от волнения мой голос стал шершавым, как наждак. – Если я постоянно думаю о Городе, мечтаю туда вернуться, значит ли это, что когда-нибудь я Город все-таки увижу?

– Волшебный корабль твоего бегства, считай, достроен. Осталось лишь столкнуть его в воду.

– Кто же его столкнет? – уныло спросил я.

– Твой почитатель Филолай.

– Ну уж нет. Я никогда не посмею просить об этом всемогущего колдуна Угря, одно имя которого спасло мне жизнь! – заявил я решительно.

– Только всемогущий колдун – это ты, Назон, – хохотнул Угорь.

– ???

– Да-да, ты. Представь себе опытного канатоходца, который пришел в восторг от грациозной походки знаменитой красавицы.

– Легко, – кивнул я. Еще бы нет – я, считай, лиру походкам этим посвятил!

– Наш канатоходец очарован. Ему кажется, что порхающая пробежка красавицы по рыночной площади – вершина искусства перемещаться. Он может даже влюбиться в девицу, ведь все вокруг твердят о том, как изящно и точно ступают ее нежные ноги, обутые в невесомые сандалии. Но! Мы-то знаем, что, если канатоходец захочет, он за день выучится ходить столь же грациозно. А вот красавица разобьется, не пройдя по канату и трех шагов.

– Слишком сложно, Угорь! – взмолился я. Голова моя требовала новой порции целебного зелья. Угорь сварил его для меня, чтобы облегчить боль, облепившую мои виски.

– Канатоходец это ты. Красавица это я. Мне никогда не написать «Науку любви». Мое имя начисто забудут внуки тех воинов, что привели тебя сюда. Даже если я принесу Скептуху охапку самых блистательных побед и возведу его на боспорский престол! А вот тебя будут читать даже когда умрет сама латынь.

– Что за вздор ты говоришь, любезный Угорь! Латынь никогда не умрет!

– Это верно лишь отчасти, – он грустно усмехнулся. – Словом, я помогу тебе.

– Благодарю тебя, друг… Но даже ты не сможешь сделать так, чтобы Цезарь не искал Назона. Да и моей Фабии не поздоровится, если в Городе станет известно, что я бежал из ссылки.

– Я сомневаюсь, что тебя станут искать за порогом Аида, – заметил Угорь и поглядел на меня со значением.

– Ты… можешь устроить так… чтобы я… временно… умер?

– Ну нет, это слишком. Мой патрон, – Угорь опасливо глянул в звездное небо, что просвечивало через дымоходную дыру в шатре, – может рассердиться. С ним вообще лучше не шутить. Но… когда свирепые степняки повлекут поэта Назона на крюке через лед Истра на нашу сторону, твои соплеменники будут уверены: следующей переправой для тебя станет переправа через Стикс.

– Мои соплеменники?

– Когда Истр замерзнет, я приду к Назону в гости. Но я приду не один. Со мной будет тысчонка-другая подопечных… Не перечь, даже если тебе не понравится мой план, мы придем все равно – зимой нам, сарматам, дома не сидится. Грабежа душа просит, разбоя. Желательно – с отягчающими обстоятельствами, или как там говорит ваше хваленое римское право.

– А я?

– Ты просто выйдешь мне навстречу. В кольчуге и с мечом наголо.

IV. Назон плывет домой

1. Остаток зимы и начало весны я провел в гостях у Филолая (Угрем я теперь называл его в основном при посторонних). Напишу, пожалуй, «в обществе Филолая», хотя это будет правдой лишь наполовину. Сейчас объясню.

После разорения земель, прилежащих к Томам, во время которого поэт Назон «был дерзко похищен и, вероятно, зверски умерщвлен» (из отчета архонтов города Томы), сарматы действительно двинулись дальше на юг, как и обещали.

Но не все сарматы. Крохотный отряд, состоявший из Филолая, его доверенного слуги Луга, дюжины всадников-телохранителей и поэта Назона, повернул назад – в столицу сарматов, ту самую, где я уже поневоле погостил.

Спустя неделю – дни в ней различались в основном глубиной преодолеваемых нами сугробов – я очутился в знакомом шатре, покрытом рысьими шкурами. Разве что количество шкур утроилось. Ведь морозы!