Украинское движение: краткий исторический очерк, преимущественно по личным воспоминанием - А. Царинный

Владимир Павлович имел прекрасную библиотеку, частью перешедшую к нему от М. А. Максимовича[137], и хорошо знал литературу о Малороссии и малороссийскую (по-новому — «украинскую»). Тем не менее исследовательского и творческого таланта у него не было, писал он мало, да и то, что он оставил как свое литературное наследие, слабо и незначительно. Это несколько случайных статеек (например, «Источники думы о Самуиле Кошке», «Литературное творчество Квитки-Основьяненко» и другие) и небольшая книжка о фонетике малорусского наречия. Когда по стечению обстоятельств в руки Владимира Павловича перешло дело издания и редактирования «Киевской старины», он не увлекся порывом поддержать журнал на прежней научной высоте, передал ведение его В. Л. Беренштаму и И. К. Трегубову, людям мелкотенденциозным и неспособным к исторической объективности, и тем его погубил, как упомянуто было выше.

В отношении политических и общественных взглядов Владимир Павлович не был последовательным и устойчивым. Будучи всю жизнь преподавателем русского языка, он как будто недостаточно ценил его колоссальное культурное значение и, в видах достижения дешевой популярности, часто расшаркивался перед невежественными почитателями «мовы», вместо того чтобы дать им внушительный отпор. Он не подчеркивал своего «украинства», но и не отмежевывался от него. Также точно, пользуясь всеми выгодами русского политического строя, Владимир Павлович считал как бы своей обязанностью загадочно подымать брови и язвительно улыбаться, когда какой-нибудь недоумок ругал перед ним русскую монархию, чтобы оставить в собеседнике такое впечатление, якобы почтенный Владимир Павлович тоже не враг революции. Это та черта «кадетизма», которая привела к гибели России. Из-за нелепой моды самые спокойные люди лицемерно представлялись революционерами, пока настоящие,

* * *

Нужно было бы написать толстый том, чтобы сказать хоть несколько слов о всех наиболее значительных представителях малороссийского общества, расстрелянных «чрезвычайками» летом 1919 года в Киеве, Чернигове, Полтаве, Харькове и по уездным городам или вообще погибших насильственной смертью в смутные годы в городах и селах. Если когда-либо будет переиздаваться «Малороссийский родословник» В. Л. Модзалевского с дополнением его новейшими сведениями, то целые страницы его будут испещрены крестиками и отметками: расстрелян или убит тогда-то и там-то.

Немало также насчитывается казненных и убитых женщин. Иногда уничтожались целые семьи, как, например, семья Комаровских из семнадцати лиц в Чернигове, глава которой был одно время черниговским губернским предводителем дворянства.

XXIII

В то время как вся Малая Русь обагрялась кровью лучших детей ее, проливаемой в «чрезвычайках» руками иудеев и их наймитов, на Киев наступали силы двух вождей: русского — Деникина и «украинского» — Петлюры. Польские войска стояли по линии Олевск — Славута. Киевляне, отрезанные от мира густой стеной красноармейских банд, не имели никакого представления обо всем совершающемся и пробавлялись фантастическими слухами. Раковский неистовствовал на митингах, призывая пролетариат идти на спасение красной Венгрии и славного вождя ее Белы Куна. У многих создавалось такое впечатление, будто вся Европа охвачена уже большевизмом.

Киевляне не догадывались, что наступление на Киев ведется с двух сторон и что скоро их ждет освобождение от большевистского ига, освобождение, оказавшееся, к сожалению, столь непрочным и кратковременным.

День 17 августа ст. ст. 1919 года начался необычными впечатлениями. С утра слышался с запада гул отдаленной канонады. Отовсюду поползли вести, будто большевики собираются уходить, будто Раковскому отвезли из кладовой конторы Государственного банка в дом Могилевцева на Левашевской улице, где он жил, «торбу» с награбленными им бриллиантами и он не то улетел на аэроплане, не то отплыл на пароходе, будто в шестнадцати киевских «чрезвычайках» в течение всей ночи расстреливали запас заключенных, чтобы не дать им уйти на свободу. После полудня начали бежать через Киев от Житомирского шоссе к Цепному мосту красноармейские войсковые части. Нам пришлось наблюдать это бегство на университетском Круглом спуске. Запыхавшиеся, потные люди с налитыми кровью глазами мчались в гору как безумные, спотыкались, толкали друг друга. Волны бежавших сменялись одни другими, и так длилось часа три. Перед вечером потрясали воздух громовые взрывы, не смолкавшие более часа. В кучках выскочивших из домов обывателей объясняли, что это на Печерске, на скаковом поле, большевики взрывали ящики с патронами, которые не на чем было увезти. Наконец, совсем вечером, по распоряжению начальника Днепровской флотилии матроса Полупанова началась бомбардировка Киева орудиями с пароходов. Полупанов был в Киеве одним из крупнейших большевистских негодяев. По профессии плотник из Орловской губернии, он прошел революционный стаж среди донецких шахтеров, а потом в черноморском флоте и играл видную роль в большевистском командовании. В течение ночи с 17 на 18 августа ст. ст. Полупанов выпустил по городу не менее двухсот снарядов, целясь преимущественно по куполам церквей. Из храмов получили повреждения: Андреевский, Десятинный и Софийский, а пробитых крыш на домах насчитывались десятки. К семи часам утра бомбардировка стихла и пароходы отплыли вверх по Днепру.

18 августа ст. ст. был воскресный день. Зазвонили к обедням, и многие пошли в церкви благодарить Бога за спасение от ужасов пережитой ночи. Уличного движения не было, и город казался вымершим. Двери пяти «чрезвычаек» в Липках стояли настежь, и любопытные, проникавшие туда, могли наблюдать лужи еще не засохшей крови на местах расстрелов, пятна на стенах с присохшими кусками мозгов и черепных костей в тех комнатах, где чекисты в упор мозжили головы людям для забавы во время своих пьяных оргий, и груды флаконов из-под кокаина и винных бутылок в углах. Слухи о прощальном расстреле всех заключенных вполне подтвердились. В садах усадеб, занятых «чрезвычайками», оказались ямы с грудами свежих трупов, едва прикрытых землей: некогда было их вывезти на кладбища или закопать поглубже.

Часов около одиннадцати дня пошел говор, что со стороны железнодорожного вокзала вступают в город какие-то войска и что они будут шествовать по Фундуклеевской улице. Мы вышли проверить слышанное и остановились около Коллегии Павла Галагана. Действительно, где-то выше, в сторону городского театра, музыка играла марш. Постепенно звуки становились явственнее, и по направлению к Крещатику стал спускаться военный оркестр, вслед за которым двигались под желто-голубыми украинскими значками жидкие колонны пехоты, одетой в австрийские серо-голубые мундиры и кепки. Верхом ехали офицеры, и один из них, подскакав к кучке публики, собравшейся на тротуаре, стал задавать вопросы по-немецки. Кто-то ему ответил. Это были петлюровцы, пришедшие из Галиции отвоевывать Киев от большевиков во имя неньки-Украины. Повернув с Фундуклеевской улицы на Крещатик, они дошли до городской думы и на балконе ее водрузили украинский флаг. Киевское население отнеслось так холодно к этим освободителям, что на улицах вдоль их прохода было совершенно пусто и нигде не раздавались приветственные крики. Тем не менее все предполагали, что петлюровцы пришли по соглашению с деникинцами — им помогать. Никто не подозревал их враждебных замыслов.

В тот же день часа в три пополудни вступили на Печерск через Цепной мост и Панкратьевский спуск передовые отряды деникинцев. Навстречу им по Александровской улице потянулась необозримая толпа народа, предшествуемая духовенством с иконами, крестами и хоругвями. На площадке у Никольских ворот, где стоял разрушенный большевиками памятник Кочубею и Искре, произошла трогательная встреча.

Между тем конная партия деникинцев спустилась на Крещатик и, увидев на балконе городской думы украинский флаг, решила убрать его и на его месте водрузить русский трехцветный. На площадке балкона завязалась свалка из-за флагов, кончившаяся тем, что украинский флаг был сброшен за землю. Обозленные «украинцы» принялись стрелять, и чуть было дело не дошло до кровопролития. Однако переговоры между петлюровским и деникинским командованиями привели к мирному соглашению, и петлюровцы в тот же вечер покинули Киев и отошли к Жулянам.

В планах Деникина наблюдалось колебание, которое явилось роковым для всего его дела. Ему нужно было выбрать одно из двух решений: либо, соединившись с Колчаком на Волге, общими силами двигаться на Москву и задушить там иудейскую власть, либо, устремляясь на запад к Киеву, обеспечить себе содействие со стороны армий Петлюры и Пилсудского, вплоть до участия их во взятии Москвы. В первом случае Пилсудский и Петлюра по взаимному соглашению разделили бы сферы своей власти на русском юго-западе и с ними из Москвы пришлось бы торговаться о границах Польши и «Украины» с Россией. Во втором случае нужно было бы заблаговременно обещать им определенные территориальные уступки, чтобы только с их помощью ликвидировать большевиков. Деникин не остановился ни на том, ни на другом решении. Таким образом, с одной стороны, он не подкрепил своими войсками Колчака, который сам по себе оказался слабым, чтобы одолеть Красную Армию, и погиб; с другой стороны, докатившись до Одессы и Киева, он распылил свои войска и не мог опереться ни на «украинцев», ни на поляков в тот момент, когда собственные силы его были исчерпаны. Весьма возможно, что Пилсудский и Петлюра из-за бешеной ненависти к России отвергли бы предложение о сотрудничестве со стороны Деникина. В таком случае последнему оставался один выход: махнуть рукой на запад и, надеясь на помощь Божию, установить план действий, общий с Колчаком. Совокупными силами они, быть может, взяли бы Москву и покончили с иудейским игом.