Княжна Джаваха - Лидия Чарская

«Почему он ласкает эту маленькую девочку с ангельским личиком и злым сердечком? – мелькнуло у меня в мыслях. – Если б он знал, как смеется она заодно со всеми над бедной чужестраночкой!»

А из груди батюшки уже лилось плавное, складное повествование о том, как завистливые братья продали в рабство кроткого и прекрасного юношу Иосифа[68]. И все эти девочки, бледные и розовые, худенькие и толстенькие, злые и добрые, – все с живым, захватывающим вниманием вперили в рассказывающего батюшку горевшие любопытством глазки.

Отец Филимон ходил между партами, поочередно клал свою большую руку на голову той или другой воспитанницы и гладил поочередно ту или другую детскую головку.

Когда очередь дошла до меня и мои черные косы накрыл широкий рукав лиловой рясы, я еле сдержалась, чтобы не расплакаться навзрыд.

Это была первая ласка в холодных институтских стенах…

Вторым уроком была география.

Маленький седенький учитель Алексей Иванович был очень строг со своей «командой», как называл он, шутя, воспитанниц. Он постоянно шутил с ними, смешил их веселыми прибаутками, именуя при этом учениц «внучками». И в то же время был взыскателен и требователен к их ответам.

– А ну-ка, пригожая, прокатимся по Амуру.

Вызванная ученица уже понимала, чего хотел от нее Алексей Иванович, и, бойко водя черной линеечкой по дырявой старой карте, нараспев пересчитывала притоки этой сибирской реки.

Лености Алексей Иванович не терпел.

– На место пошла, лентяйка, унывающая россиянка, вандалка непросвещенная! – бранился он самым искренним образом, не стесняясь ни классных дам, ни самой начальницы.

Увидя меня, он тотчас же произнес:

– А-а! Моя команда увеличилась… Ну-ка, позабавь, чем знаешь! – кивнул он в мою сторону.

Рек Сибири, заданных к этому дню, я, конечно, не могла знать, но зато как ловко отбарабанила я мои родимые кавказские реки, горы с их вершинами и города Кахетии, Имеретин, Гурии и Алазани! Я торопилась и захлебывалась, боясь не успеть высыпать до конца урока весь запас моих познаний. Он не прерывал меня и только одобрительно взглядывал поверх своих синих круглых очков.

– Ишь ты! Чего только не наговорила! – с довольным смехом сказал он, когда я кончила. – Ну, внучка! Одолжила! Спасибо, матушка!.. Ну а вы, здесь сидящие и нимало не смыслящие, слыхали? – обратился он к притихшему классу. – Ведь забьет вас, как бог свят, забьет эта прыткая грузиночка.

– Она татарка, Алексей Иванович, – раздался писклявый голосок Вельской.

– А ты – лентяйка! – оборвал ее учитель. – Татаркой-то быть не стыдно – так Бог сотворил… а вот лентяйкой-то… великое всему нашему классу посрамление. А ну-ка, для подтверждения моих слов, позабавь, пригожая!

Но пригожая не позабавила! Урока она не знала, по обыкновению, и в журнальной клеточке против ее фамилии воцарилась жирная двойка.

– И даже с точкой! – шутил неумолимый в таких случаях Алексей Иванович и с особенным старанием подле двойки поставил точку.

Вельская, идя на свое место, метнула на меня разгоревшимися глазами…

Дребезжащий звук колокольчика возвестил об окончании урока.

После десятиминутной перемены строгого и взыскательного Алексея Ивановича сменил быстрый, как ртуть, и юркий старичок-француз Ротье. Едва он уселся на кафедре, как ко мне подошла классная дама и шепнула, чтобы я шла в гардеробную переодеться в казенное платье.

– Муравьева, – обратилась она так же тихо к худенькой серьезной Додо, – вы проводите новенькую в гардеробную.

– Пойдемте, – подошла ко мне та, и, отвесив по низкому реверансу учителю, мы вышли из класса.

Спустившись в первый этаж, мы очутились в полутемном коридоре, к которому примыкали столовая, гардеробная и бельевая, а также комнаты музыкальных и рукодельных дам.

– Вот сюда, – коротко бросила Додо и толкнула какую-то дверь.

Мы вошли в светлую комнату, где работало до двадцати девушек, одинаково одетых в полосатые платья.

– Авдотья Матвеевна, – обратилась Додо к полной женщине в очках, – я привела новенькую, княжну Джаваху.

При последних словах Додо гардеробная дама, или просто «гардеробша», как ее называли девушки-работницы, вскинула на меня глаза поверх очков, и все ее лицо расползлось в любезную улыбку.

– Пожалуйте, ваше сиятельство, милости просим, – сказала она.

Мне были неприятны и этот слащавый тон, и эта приторно-льстивая улыбка. Мельком взглянула я на Додо, желая убедиться, не смеется ли она надо мною. Но лицо девочки было по-прежнему бесстрастно и серьезно.

Грубое белье, уродливые прюнелевые ботинки[69] и тяжелое, парусом стоящее камлотовое платье – все это показалось мне ужасно неудобным в первые минуты.

Пелеринка поминутно сползала на сторону, мáнжи (рукавчики), плотно завязанные тесемочками немного выше локтя, резали руки, а ноги поминутно путались в длинном подоле.

На обратном пути, проходя с тою же Додо мимо швейцарской, по дороге в класс, я увидела высокую статную фигуру отца за стеклянной дверью.

«Узнает папа или не узнает в этом новом одеянии свою Нину?» – мелькнула в моей голове быстрая как молния мысль, и с сильно забившимся сердцем я повернулась лицом к двери.

В ту же минуту широкая радостная улыбка осветила лицо отца.

Он стремительно открыл стеклянную дверь, разделявшую нас, и, протянув вперед руки, громко и радостно крикнул:

– Нина!

Я упала в его объятия.

– Ну что? Ну что? – спрашивал он в то время, как глаза его любовно и ласково разглядывали меня.

– Нет, ты скажи мне: как ты узнал меня? Как ты меня узнал, мой папа? – приставала я, смеясь сквозь слезы.

– Злая девочка, – с дрожью в голосе отвечал он, – неужели ты хоть одну минутку сомневалась, что твой папа не узнает своей джаночки?

– О нет, я не сомневалась! Ни минуты не сомневалась!

Я прильнула к нему и рассказывала ему быстро, быстро, словно боясь потерять время, о том, какой громадный наш институт, сколько в нем девочек, как добр наш батюшка, как ласкова maman и какой чудесный, за душу хватающий голосок у Варюши Чикуниной!

О том, как я мучилась одиночеством, как недобро обошлись со мною мои одноклассницы и как твердо решила я перейти в другой институт, я промолчала.

Мне не хотелось опечалить беззаветно любящего меня отца…

И на его вопрос: «Хорошо ли тебе здесь, Нина?» – я отвечала твердо, без запинки:

– Да, мне хорошо, папа!..

Глава 3

Последнее прости. Обыск

Это была маленькая, совсем маленькая книжечка, с белыми чистыми страницами, но если посмотреть на свет, то на белых чистых страницах обрисовывались смешные фигурки маленьких карикатурных человечков.

Лидочка Маркова, или Крошка, как ее называли в классе, владелица книжечки, привезла ее из-за границы и показывала всем с особенной гордостью, эту изящную и интересную вещицу.

И вдруг книжечка пропала.

Еще на уроке monsieur Ротье Крошка пересылала ее к Вале Лер, которая не успела рассмотреть ее в перемену. После урока мы вышли в коридор, пока проветривались классы. Внезапно подбежала к группе седьмушек красная, как зарево, Крошка, заявляя всем, что ее книжечка исчезла.

Поднялся гвалт невообразимый… Я не могла как следует понять, на чем порешили девочки, потому что в эту минуту передо мной появился важный, внушительного вида институтский швейцар Петр.

– К папаше пожалуйте! Их сиятельство внизу дожидаются, – возвестил он мне.

Сломя голову, перепрыгивая через три ступеньки, я бросилась в приемную.

Уже больше недели прошло со дня моего поступления в институт, а папа все жил в Петербурге. Сегодня он пришел в последний раз. В этот же вечер он должен был пуститься в обратный путь.

Я бросилась в его объятия… Мы говорили тихо-тихо, точно боясь, что нас услышат.

– Папа, ненаглядный мой, дорогой, – шептала я, обнимая его шею, – я буду хорошо учиться, буду стараться, для того чтобы ты мог гордиться мною!

– Спасибо, деточка, спасибо, но только не надрывай своих силенок… А лето опять вместе, да?… Что передать Шалому? – улыбнулся он сквозь застилавшие его глаза слезы.

Мой отец, рубака и воин, смело водивший полк на усмирение восставшего аула, теперь плакал при расставании со своей маленькой девочкой горькими тяжелыми слезами!

– Вот, Нина, – сказал он, снимая с груди своей маленький золотой медальон, – носи на память о твоем папе и о покойной деде.

И, не дав мне опомниться, он надел мне его на шейную цепочку, на которой уже висел образок святой Нины, – этот медальон с портретами покойной мамы и моим собственным, на котором я была изображена в костюме маленького джигита.

Отец отдал мне самую дорогую, самую близкую сердцу вещь!..

Мы крепко обнялись.

– Передай Барбале, Михако… Шалому… да, даже Шалому, он должен понять… что я люблю их крепко-крепко и буду думать о них постоянно!.. – с возрастающим волнением говорила я.