Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века - Жорж Вигарелло
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мужская «тяжеловесность», социальная «значительность»
Эти художники делают акцент и на других нюансах, в большей мере культурных, если не социальных: например, на более четко обозначенных различиях в полноте мужчин и женщин. Становится заметнее разница между двумя «мирами» тучности, чего не было раньше. В особенности заметны своего рода этапы в «одобрении» полноты. Примерно в 1780 году на изображениях в периодическом издании Galérie des modes затянутая женская талия противопоставляется свободной мужской. На гравюре, иллюстрирующей «бранденбургский костюм», мы видим выставленный вперед мужской живот, «обтянутый шелком»[531], что превращает «чрезмерный» объем в «нормальный», вызывающий чувство гордости, тогда как в женском образе, в противовес этому животу, превозносится талия, подобная веретену. В сцене бала, изображенной Дюкло в 1770 году, у каждого мужчины живот своего размера, тогда как все женщины одинаково стройны[532]. Вероятно, художник совсем не стремился изобразить мужские фигуры тяжелыми, однако сделанные им акценты говорят о том, что живот — признак богатства и достоинства.
По всей вероятности, затянутые в корсет женские фигуры издавна противопоставлялись более «свободным» мужским, что подтверждается их изображениями. В течение долгого времени это почти не обсуждалось и не обозначалось, воспринималось скорее интуитивно; в XVIII веке этот контраст становится более явным и более проработанным, тем более заметным, что стало глубже само осознание контуров фигуры, вплоть до того, что появилось слово «силуэт»[533], а контуры фигур на портретах стали выступать из темной тени, чего раньше не было. Игла гравера скрупулезно вырисовывает все подробности мужских животов.
Подобные нюансы находят выражение и в социальном плане. Это могло обостриться в XVIII веке в связи с ростом значения людей в мантиях — судейских, а также финансовой и торговой буржуазии. В 1776 году было создано множество изображений, иллюстрирующих «различные одежды и профессии, существующие в королевстве»: «Дородность финансиста многое сообщает о его богатстве»[534]. «Тяжеловесность» является признаком сидячего образа жизни банкира, коммерсанта, юриста, говорит об эффективности кабинетной работы. Мужчины, изображенные в середине XVIII века Моро Младшим, не похожи на тех, кого веком ранее рисовал Абрахам Босс. Это вообще люди из другого мира: сдержанно полный негоциант — не то же самое, что туго затянутый в корсет придворный, а конторский служащий — не рыцарь. Внимание художника концентрируется теперь не на «изяществе»[535] и тем более не на «ловком владении оружием»[536], но на значительности, весомости персонажей, олицетворяющих регулярную работу в конторе или за прилавком. Эти качества не имеют ничего общего со средневековой «тучностью», говорящей о некой смутной силе, избыточной и подавляющей массе тела. Они скорее сообщают о безмятежности и удовлетворенности. Фигуры, исследованные Даниелем Ходовецким, могут служить лучшим примером этого, на его рисунках умеренная полнота тела демонстрирует рост благосостояния изображаемой персоны[537], эта полнота не чрезмерна и в то же время далека от обязательной стройности женской фигуры.
Другой пример — гравюра Миллера 1776 года, на которой изображено жилище лондонского негоцианта. Подчеркиваются различия в фигурах персонажей: «скромные» или почти незаметные животы прислуги, неясно обрисованные животы внимательных приказчиков и коммивояжеров и тяжелый живот хозяина, сидящего в окружении челяди; на фигуре хозяина держится вся сцена[538]. Мы видим четкую, выверенную градацию тел от «малого» к «большому», что очень отличается от того, как в прежние времена толстое простонародье противопоставлялось стройной элите[539]. Теперь эти различия скорее вульгаризировались и утверждались, нежели существовали в реальности. Новое видение нюансов, вероятно, сделало доступнее подобный метод оценивания, который раньше едва намечался[540]. Нюансы придали ему более заметные черты: полнота, по-видимому, была престижна и подчеркивалась тем более явно, что внимание зрителя привлекали мелочи.
В «Мемуарах старого двора» приводится анекдот, подтверждающий существование подобной практики оценки полноты. Во время визита в Аррас в 1745 году Людовик XV встречался с толпой жителей. Маленький зал был переполнен. Некий местный советник решил воспользоваться своим мощным телосложением, чтобы встать поближе к королю. Но гвардейцы-швейцарцы грубо оттолкнули его:
Нет уж, стойте здесь. Чтобы вам войти в зал,
Три человека должны из него выйти[541].
Конечно, это в очередной раз говорит о неоднозначном положении толстяков. Утверждение нюансов порождает новый взгляд на терпимое отношение к ним и отторжение. «Огромный» силуэт не принимается, а вот упитанность фигуры приветствуется.
Упомянем еще одну важную и весьма заметную иконографическую тонкость. Создавая в 1761 году[542] портрет «Прекрасной фламандки», известной также как «Прекрасная немка», художник Берни де Ножан, стремясь подчеркнуть позу и осанку модели, изображает ее традиционно затянутой в корсет[543], но слегка намекает на полноту, делая чуть тяжелым ее подбородок. Этот едва заметный штрих изящно и изысканно напоминает зрителям о роскошных телесах женщин Севера.
Глава 2. Стигматизация немощи
Не стоит повторять, что, несмотря на закрепившуюся престижность некоторой полноты, полнота излишняя, ведущая к болезни, отвергалась. Помимо большого внимания, уделяемого степени полноты, для эпохи Просвещения характерно все сильнее клеймить «излишки». Смысл этих «излишков» для человеческого организма извращается. Возбуждение, ответ на раздражители очень важны для культуры XVIII века, а чрезмерная полнота отодвигает эти вещи на второй план — и это может оказаться проблемой. В это время меняется видение тела, внимание теперь сосредоточивается не столько на гуморах, сколько на волокнах, в первую очередь на нервах; на их вибрациях, а не на парах. Проявляется интерес к происхождению живого[544], совершенно новая роль отводится напряжениям, причинам, снижающим упругость волокон[545]. На первое место выступают линии и сплетения, а жидкости и «мешки» уходят в тень.
По-прежнему переоценивается сжатие сосудов жиром, к чему внезапно добавляется идея о подобном давлении на нервы. Об этом в 1770 году
