Снег - Орхан Памук

— Ваша сестра вам обо всем говорит?

— Здесь у нас только два развлечения. Рассказывать обо всем и смотреть телевизор. И включив телевизор, мы разговариваем. Моя сестра очень красивая, не так ли?

— Да, очень красивая, — почтительно ответил Ка. — Но вы тоже красивая, — учтиво добавил он. — Сейчас вы ей и это расскажете?

— Не скажу, — ответила Кадифе. — Пусть это будет нашей тайной. Тайна — лучшее начало для хорошей дружбы.

Она стряхнула снежинки, скопившиеся на ее длинном плаще лилового цвета.

14

Как вы пишете стихи?

Разговор за ужином о любви, о необходимости закрывать себя и о самоубийствах

Они увидели толпу, ожидавшую перед Национальным театром «представление», которое вскоре должно было начаться. Несмотря на снег, который шел не прекращаясь, молодые люди в пиджаках и рубашках, пришедшие из дома, общежитий, безработные тунеядцы, собравшиеся для того, чтобы развлечься во что бы то ни стало, и сбежавшие из дома дети — все стояли на тротуаре перед дверью здания, построенного сто десять лет назад. Были и семьи, пришедшие в полном составе. Ка впервые увидел в Карсе открытый черный зонт. Кадифе знала, что в программе запланировано выступление Ка, но Ка не стал говорить об этом, сказав, что не пойдет туда, да и времени у него нет.

Он почувствовал, что подступает новое стихотворение. Он быстро шел к отелю, стараясь не разговаривать. Перед ужином он быстро поднялся в свою комнату под тем предлогом, что хочет привести себя в порядок, снял пальто и, сев за маленький стол, начал быстро записывать. Главной темой стихотворения была дружба и общие тайны. Мотивы снега, звезд и особенно счастливого дня и некоторые слова, сказанные Кадифе, входили в стихотворение, как есть, и Ка с волнением и удовольствием, будто глядя на картину, наблюдал, как строчки выстраиваются одна под другой. Его разум, движимый скрытой логикой, развил то, о чем они говорили с Кадифе, в стихотворении под названием "Дружба звезд", где говорилось, что у каждого человека есть звезда, у каждой звезды есть подруга-звезда, и что у каждого человека есть двойник, звезда которого похожа на его звезду, и что этого двойника человек хранит внутри себя, как посвященного в его тайны. Позднее он объяснит отсутствие некоторых строк и слов в стихотворении тем, что хоть он и слышал про себя музыку стихотворения и понял все его совершенство, но думал об Ипек и об ужине, на который опаздывал, и от этого был чрезмерно счастлив.

Закончив стихотворение, он торопливо прошел через холл отеля в маленькую квартиру хозяев. Тут во главе стола, накрытого посреди широкой комнаты с высоким потолком, сидел Тургут-бей, а по обеим сторонам от него дочери — Ипек и Кадифе. С другого края стола сидела третья девушка, и по элегантному лиловому платку на ее голове Ка сразу же понял, что это подруга Кадифе, Ханде. Напротив нее он увидел журналиста Сердар-бея. По странной красоте и неубранности стола, стоявшего перед этой маленькой компанией, которая выглядела счастливой от того, что все собрались вместе, по ловким и радостным движениям курдской служанки Захиде, которая за их спинами быстро ходила в кухню и обратно, он сразу же почувствовал, что у Тургута-бея и его дочерей вошло в привычку долго сидеть по вечерам за этим столом.

— Я думал о вас целый день, я беспокоился о вас целый день, где вы были? — произнес Тургут-бей, подымаясь. Внезапно он приблизился к Ка и так его обнял, что Ка решил, тот заплачет. — В любой момент может случиться что-нибудь плохое, — сказал он трагическим голосом.

После того как Ка сел туда, куда ему указал Тургут-бей, на другой конец стола, как раз напротив него самого, и, волнуясь, с аппетитом съел горячий чечевичный суп, поставленный перед ним, и после того как двое других мужчин за столом начали пить ракы, интерес всех собравшихся переключился на экран телевизора, стоявшего у него за спиной, а Ка сделал то, что хотел сделать уже давно, — вдоволь насмотреться на прекрасное лицо Ипек.

Так как он впоследствии во всех подробностях написал в своей тетради о своем необъятном, безграничном счастье, которое чувствовал в тот момент, я совершенно точно знаю, что он чувствовал: он постоянно шевелил руками и ногами, как счастливый ребенок, и дрожал он нетерпения, словно они с Ипек должны были сесть на ближайший поезд, который увезет их во Франкфурт. Он представил, как свет, похожий на свет, падавший от лампы с абажуром, стоявшей на рабочем столе Тургут-бея, на котором лежали вперемешку книги, газеты, гостиничные книги регистрации и счета, в ближайшем будущем будет падать на лицо Ипек от лампы с абажуром на его рабочем столе в маленькой квартире во Франкфурте, где они будут жить вместе.

Сразу после этого он увидел, что Калифе смотрит на него. Когда Ка встретился с ней взглядом, на ее лице, не таком красивом, как лицо сестры, на какой-то момент словно появилось выражение ревности, но Калифе сразу удалось это скрыть, хитро улыбнувшись.

Сидевшие за столом время от времени краем глаза поглядывали на телевизор. Трансляция спектакля из Национального театра только что началась, и долговязый, похожий на палку актер из театральной труппы, которую видел Ка, в первый вечер выходя из автобуса, кланяясь то вправо, то влево, начал представление, как вдруг Тургут-бей взял пульт дистанционного управления и изменил изображение. Они долго смотрели на мутное черно-белое изображение с непонятными белыми мушками.

— Папа, — спросила Ипек, — и зачем вы сейчас на это смотрите?

— Здесь идет снег… — проговорил ее отец. — По крайней мере, это правдивое изображение, достоверная новость. Ты же знаешь, когда я смотрю долго какой-нибудь канал, это задевает мое чувство собственного достоинства.

— Тогда, отец, пожалуйста, выключите телевизор, — сказала Кадифе. — Раз уж это задевает наше чувство собственного достоинства.

— Расскажите нашему гостю, — сказал ее отец, смутившись. — Меня беспокоит, что он не знает.

— Меня тоже, — сказала Ханде. У нее были сверхъестественно красивые, огромные, полные гнева глаза. Все сразу же замолчали.

— Расскажи ты, Ханде, — сказала Кадифе. — Здесь нечего стесняться.

— Как раз наоборот, здесь много чего стоит стесняться, и поэтому я хочу рассказать, — сказала Ханде. Внезапно ее лицо засветилось странной радостью. Улыбнувшись, словно вспомнив что-то приятное, она произнесла: — Сегодня сорок дней, как покончила с собой наша подруга Теслиме. Теслиме была среди нас самой верующей девушкой, сражавшейся ради слова Аллаха. Для нее платок означал не только любовь Аллаха, но также и собственную веру и честь. Никому бы и в голову не пришло, что она покончит с собой. На нее безжалостно давили учителя в институте и отец дома, чтобы она сняла платок, но она упорствовала. Ее вот-вот должны были выгнать из института, где она училась уже три года и который скоро должна была окончить. Однажды люди из Управления безопасности прижали ее отца в его бакалейной лавке и сказали: "Если твоя дочь придет на учебу, не сняв платок, мы закроем твой магазин, а тебя выгоним из Карса". В ответ на это отец сначала пригрозил Теслиме, что выгонит ее из дома, а когда это не подействовало, решил выдать ее замуж за сорокалетнего вдовца-полицейского. И полицейский даже стал приходить в бакалейную лавку с цветами. Теслиме чувствовала такое отвращение к этому человеку, которого она называла "человек с металлическими глазами", что сказала нам, что решила снять платок, чтобы не выходить за него замуж, однако это решение никак не могла выполнить. Некоторые из нас одобрили ее поступок, чтобы она не выходила замуж за этого — с металлическими глазами, а некоторые сказали: "Пригрози отцу, что покончишь с собой!" Больше всех советовала это я. Потому что я не хотела, чтобы Теслиме сняла платок. Сколько раз я говорила ей: "Теслиме, покончить с собой лучше, чем снять платок". Я говорила это просто так. Мы думали, что слова о самоубийстве испугают ее отца, полагая, что самоубийства женщин, о которых мы читали в газетах, были совершены от безбожия, от зависимости от материального достатка или от безнадежной любви. Я вовсе не предполагала, что Теслиме покончит с собой, так как она была верующей девушкой. Но когда я услышала, что она повесилась, я поверила первой. Я сразу же почувствовала, что если бы я была на месте Теслиме, то могла бы покончить с собой.

Ханде заплакала. Все молчали. Ипек подошла к Ханде, поцеловала ее и погладила. Кадифе тоже подошла; девушки обнялись, и Тургут-бей, держа издали в руках пульт дистанционного управления, начал говорить ей утешительные слова, они все стали шутить, чтобы она не плакала. Тургут-бей, словно отвлекая маленького ребенка, показал ей жирафов на экране, и, более того, Ханде словно ребенок, готовый к тому, чтобы его отвлекли, заплаканными глазами посмотрела на экран телевизора: все они долго, почти забыв о своей собственной жизни, смотрели на пару жирафов, двигавшихся с довольным видом, словно в замедленной съемке, где-то очень далеко, наверное в сердце Африки, в местности с тенистыми деревьями.