Свет любви - Виктор Крюков

— Понимаю: она не могла не приехать... Теперь нечего и раздумывать; женись, если соблазнил. Пусть не бьется лбом об ограду...

— Честно скажу, не соблазнял. Могло быть и это, но я пожалел ее.

— А чего она не стыдится торчать у забора? Гордости у нее нет. Пойми, этим она и твое достоинство роняет. Послушай, что говорят о тебе курсанты. «Нашкодил, а жениться не хочет». Объясни ей, что некрасиво дразнить курсантам глаза каждый день. Могла бы и подождать, когда в городское увольнение тебя отпустят.

— Объяснял, да не может она не видеть меня...

— Значит, дура: так она потеряет и твое уважение.

— Ни черта ты не понимаешь в людях! — отмахнулся Беленький от наставлений. — Кроме меня, у нее никого близких на свете нет. Понимаешь?

Это было действительно так. В первые дни войны у Лены погиб отец, старшина-пограничник. Свою семью — жену и троих детей — он успел отправить на Полтавщину, к матери. Они жили во втором этаже полукаменного-полудеревянного дома, где внизу было сельпо. Однажды пришел пьяный фашист, выгнал бабушку и братьев Лены на улицу, а девочку вытолкнул за дверь. Он пытался изнасиловать ее мать. Лена, тогда одиннадцатилетняя девочка, бросила в насильника утюг. Фашист застрелил мать, вышвырнул из окна Лену и, — спускаясь по лестнице, выпустил из автомата очередь в бабушку и ее внуков... У всех односельчан было свое горе. И они не удивлялись, что Лена осталась одна-одинешенька. Не удивились они и тому, что после победы, когда в их деревне расположилась воинская часть, где служил Ефим, Лена привязалась к солдату всей душой. Когда он рассказывал о том, как сидел в лагере и бежал из закрытого вагона, она верила каждому его слову. Издевательства, которых натерпелись они от фашистов, сблизили их. И все-таки, впервые увидев Лену у проходной училища, Ефим удивился. Но верилось, что эта робкая, запуганная немцами, вздрагивающая от каждого его движения девушка могла бросить свой дом и приехать к нему, не зная о его намерениях...

«Ну что мне с ней делать? — раздумывал тогда Беленький. — Ведь и жениться нельзя, ей всего семнадцать...»

Чистосердечная, почти детская привязанность Лены способна была тронуть и каменное сердце. Беленький порвал тогда с Зиной, с которой познакомился в этом поселке, и сделал Лене предложение. Надо ли говорить, что Лена приняла его со слезами радости.

Женившись почти из сострадания, Ефим скоро полюбил Лену. Играя роль Отелло в клубе военного городка, Ефим вкладывал все свои чувства в слова:

Она меня за муки полюбила, А я ее — за состраданье к ним...

И ему хлопали больше, нежели настоящему артисту.

Беленьких считали счастливой, дружной парой.

Пожалуй, никто из офицерских семей так не любил приглашать гостей, как Беленькие. И всегда у них были к столу хорошие вина, закуски... Семейный бюджет, который Зина использовала на туалеты, у Беленьких уходил в основном на прием друзей.

Корнев у них, как говорится, дневал и ночевал, каждый раз испытывая угрызения совести за свой совет Ефиму не жениться на Лене.

С праздника в честь открытия лагеря Лена ушла рано и принялась готовиться к вечеринке. Когда к ним постучался Корнев, Зина все еще танцевала, а у Лены уже почти все было готово к застолью.

— Ефим, вот тебе гость, вот и Наташа, — Лека взяла на руки двухлетнюю дочку, бросившуюся к распахнутой двери, — а мне прошу не мешать. И когда попрошу — помоги.

— Слушаюсь, товарищ главком! — улыбнулся муж и двинулся навстречу другу.

По-домашнему развалясь в кресле, сделанном из дюралевых труб и брезента, Игорь от нечего делать, в который уж раз, медленно листал семейный альбом Беленьких.

К босым ногам его — в комнате было душно, хотя оба окна были раскрыты, — то и дело подбегала Наташенька. Круглолицая, голубоглазая, с правильными чертами лица, с голубой ленточкой в волосах, в голубом коротком платьице, она была не в меру подвижна и озорна.

Мать и отец ей, видно, надоели, да она и побаивалась приставать к ним, поэтому то и дело вскакивала к Игорю на колени и, взяв одну или две фотокарточки, съезжала на пол и бежала в угол комнаты. Там, на простыне, у нее лежали три куклы. Карточки она складывала около их голов, причем у Чучелки — так называлась кукла с растрепанными льняными волосами — была всего одна карточка, а у других по целой горке.

— Ты Чучелка, ты немытая. Я тебе больше не дам... Тебе не дам, — приговаривала девочка.

Затем Наташа вытащила откуда-то электрический утюг со шнуром и приложила штепсель к уху:

— П-а-пы нет дома... П-а-па на полетах, — говорила она, нежно растягивая первое слово.

Беленький перехватил взгляд Игоря и пояснил:

— Это она отвечает на телефонный звонок...

— А ты скажи, кто у телефона... — спросил девочку Игорь.

— Наташа... Наташа Беленькая слушает, — продолжала играть девочка.

— Скажи: Наталья Ефимовна. Ты ведь папина? Да? — продолжал Игорь.

— Я не Наташа Ефимовна, а Наташа Леновна, я бабушкина и дедушкина, — серьезно ответила девочка.

Игорь и Ефим рассмеялись.

— А где дедушка и бабушка живут? — спросил отец, почему-то щипнув ус.

Наташа бросила шнур и, взобравшись на колени Игоря, сведя брови к переносью, быстро и сосредоточенно стала искать нужную ей фотокарточку.

— Вот тут... рядом, рядом, — обернулась она к Игорю, ткнув пальцем в каменный дом с колоннами на фасаде.

Игорь взял фотокарточку, и сердце его екнуло: он узнал дом, в подвал которого немцы согнали их перед отправкой в Германию...

— Это тот самый? — спросил он старшего лейтенанта.

— Тот самый... — подтвердил Беленький. По пути в Мисхор он заезжал к родителям и теперь сообщил другу, что в том доме разместился сельскохозяйственный техникум, его подвалы заняты под склады, а на фасаде повесили табличку: «Памятник архитектуры XIX века. Охраняется законом».

— Другую табличку надо повесить. Надо написать: в подвалах этого дома фашисты кости дробили нашим людям... Эх, Фима, сколько было таких подвалов на Украине, в Белоруссии, под Ржевом? А сейчас и следа, поди, не найдешь...

— Жизнь есть жизнь, — тихо отозвался Беленький, — зарастают раны войны и на земле и в душах людей...

— На земле — да. А в душах... Не у всех людей. Нет! Проснешься иногда ночью и вдруг увидишь ясно, как мы бежали из города, как нас перехватили немцы, согнали для отправки в Германию, как мы из вагона через ту страшную дыру вываливались на грохочущее полотно и как разрезало пополам твоего брата Кольку... Вспомнишь и спросишь себя: все ли ты сделал, чтобы больше этого не случилось? Иногда так заведешься, что хочется ночью идти на стоянку...

— Пучков говорит, что ты хороший техник. Офицером бы тебе надо быть, Игорь... — задумчиво сказал Беленький.

— И рад бы в рай, да грехи не пускают!.. — в сердцах воскликнул Корнев.

Беленький затронул его больную рану. Только Громов считал, что Игорь остался на сверхсрочную потому, что потерял в жизни цель и перспективу. На самом же деле это было не так. Он любил авиацию. Ему, как и Громову, тоже хотелось стать профессиональным военным.

Сразу же после войны Игорь подал заявление в офицерское училище, но на мандатной комиссии к нему отнеслись с недоверием из-за того, что он с матерью оставался на оккупированной территории... Несолоно хлебавши Игорь вернулся в свою часть. То же самое повторилось и год назад. Он не чувствовал себя виноватым перед Родиной и тяжело переживал недоверие. Игорь знал, что кандидаты в летные училища проходят еще более строгую мандатную комиссию, чем он, пытавшийся поступить в техническое, и потому его так и подмывало спросить у Ефима, как же ему удалось «проскочить». Но он не решался, подозревая, что Ефим на вопрос в анкете — оставался ли на оккупированной территории — ответил «нет!». Зная, что Ефим и при немцах вел себя, как честный советский юноша, Игорь оправдывал такой шаг. Сейчас Беленький сам начал разговор об этом, и Корнев спросил его:

— Фима, как ты сумел преодолеть препоны?

— Скрыл, — хмуро ответил он, сразу поняв, что Корнев имел в виду, и оглянулся на дверь. — Мне тогда ничего другого не оставалось. А теперь это стало известно... На днях один приятель сказал мне, что у Шагова об этом докладная лежит. Кто-то в эскадрилье на тебя, Игорь, зуб имеет. Ну и меня приплел, как твоего друга...

Зина подметала пол, когда вошел Беленький и пригласил Пучковых на новоселье. Супруги обрадовались. И в самом деле, после веселого многолюдья было неуютно и тягостно в этой пустой комнате, пахнущей землей, саманом и краской.

Беленький жил через два дома. Оба его распахнутых окошка излучали довольно яркий свет, слышались звуки радиолы и мужские и женские голоса.

— От и гарно, шо прийшли, — раздался ласковый, теплый голосок Лены. Она шла со сковородой от плиты, которая, как старый пароход, дымила метрах в двадцати позади дома. В этих местах кухни делали, как правило, под открытым небом.