Великое Предательство:Казачество во Второй мировой войне - Вячеслав Науменко

— Я казачка, и для меня нет позора быть вместе с остальными, и сейчас я сплю в комнате с ними. Благодарю Вас за честь, но мне не нужен почет. Я предпочитаю разделить участь всех наших казачек. Добровольно не поеду.

Она сдержанно плакала.

— Можете дать мне список жен высших офицеров? — обратился майор к ней.

— Нет. Я отвечаю только за себя.

— Я повторяю, — продолжал майор, — к половине восьмого будет подан автобус к вашему бараку.

— Я добровольно не поеду, — последовал ответ.

— Вы и генеральша Соламахина должны быть доставлены первыми. Особенно Вы.

— Хорошо. Если я так нужна и если этим я могу спасти всех других, то я еду добровольно. Я принесу себя в жертву, если этим спасу всех. В таком случае я готова ехать сейчас.

— Нет! Это не спасет никого. Все равно все должны будут ехать, но Вы первая.

— В таком случае я разделю участь всех и буду со всеми. Готовиться к отъезду мне незачем, так как добровольно не поеду.

— Это Ваше последнее слово? — спросил майор.

— Да. Это мое последнее слово. Майор встал.

— Подумайте, — сказал он. — Во всяком случае, автобус будет подан к вашему бараку в 7.30 утра.

— Благодарю Вас, но я добровольно не поеду. Майор отдал честь Домановой и вышел.

— Вы, мадам, — обратился он ко мне, — будете меня ждать в семь часов утра у ворот, и все должно быть исполнено по тому плану, который я Вам нарисовал, — сказал он на прощанье.

— Слушаюсь! — ответила я, но знала, что приказание его не будет выполнено.

Вечером 31 мая кто-то закрыл нам воду, так что мы не могли даже умыться. В час ночи к нам пробрался вахмистр, временно командовавший 1-м полком, и сообщил, что на рассвете он вышлет в помощь нам тысячу казаков.

В два часа с таким же известием прибыл командующий 2-м полком. Оба они просили меня их перекрестить и скрылись.

На рассвете в лагерь прибыли две тысячи казаков и сто юнкеров.

Все эти дни, с 28 мая по 1 июня, были для нас днями страшных душевных переживаний. Я лично вообще не имела времени для себя и спала, не раздеваясь, не больше двух часов в сутки. Целые дни и ночи барак № 6 был переполнен нашими несчастными людьми. Многие просили меня переводить им их частные прошения майору Дэвису, указывая на родственников в США. Переводились официальные групповые прошения. Люди старались держаться вместе перед страшными днями передачи. Все голодали, и даже, если бы общая голодовка объявлена не была, то мы просто не могли бы есть от внутреннего, щемящего сердце, волнения.

Обдумывали, что нам делать, как сорганизоваться… Каждый давал совет. Рассчитывали на гуманность англичан… Думали, что насилия производить не будут, чтобы не уронить себя в глазах австрийцев…

Подхорунжий Полунин был при штабе донских станиц в оркестре штаб-трубачом. Ему было 25–26 лет. Небольшого роста, брюнет, нервный и экспансивный.

Где он сейчас, не знаю, но, во всяком случае, ему удалось спастись. Я с ним встретилась через два месяца после трагических дней выдачи, в начале августа в лагере Пеггец, когда, найдя мужа в Зальцбурге, я вернулась в Лиенц за своим багажом и посетила Пеггец. Узнав о моем приезде, он приехал в барак, и мы с ним по-братски расцеловались. Тут он поведал мне свою тяжелую эпопею, но, как он спасся, я не помню.

Знаю также, что командовавший 1-м полком после вывоза офицеров, тоже спасся, что меня очень порадовало. Фамилию его не помню, но он произвел на меня большое впечатление своими выступлениями накануне голодовки. Это был редкий оратор. Говорил он о том, как серьезно должны все отнестись к объявленной голодовке.

Хочу также сказать несколько слов о генерале Шкуро и о заметке профессора Вербицкого о том, что он видел его 28 мая в лагере Шпитале в немецкой форме.

Думаю, что профессор ошибается.

Перед лиенцской трагедией я встречалась дважды с генералом Шкуро. Первый раз в Котчахе до прихода англичан. Тогда он был в черной черкеске. Последний раз я встретилась с ним в Пеггеце, куда он приехал накануне своего ареста, и тогда он был в черной черкеске. Не думаю, чтобы он, вернувшись в отель в Лиенце, переоделся в немецкую форму.

В тот день, то есть утром 26 мая, я вышла из барака № 6, в котором была канцелярия генерала Бедакова и канцелярия майора Дэвиса. Вижу, вся главная улица запружена казачками и детьми. Я думала, что это новая группа приехавших, и на мой вопрос об этом, получила ответ:

— Нет. Это батько Шкуро приехал.

Тогда я увидела среди толпы легковой автомобиль, и в ту же минуту генерал Шкуро уже с распростертыми объятиями пробирался ко мне.

— Здравствуй, родная! За своего Мишу (муж автора статьи, полковник Рогов, вынужденный незадолго до этого покинуть Казачий Стан) не беспокойся. Он жив и здоров в Зальцбурге. Получил от него письмо. Пишет, что там образовали комитет невозвращенцев. Скоро наладится связь с Зальцбургом, я поеду туда и возьму тебя переводчицей.

Еще расцеловались. Он сел в автомобиль. Толпа окружила его. Каждый хотел пожать его руку. К нему протягивались руки, суя папиросы, табак, лепешки…

— Ура батьке Шкуро! — ревела толпа. Автомобиль «шагом» едва полз.

Казаки провожали его до ворот лагеря и дальше. Как будто бы чувствовали они, что больше никогда не увидят его. Я стояла на ступеньках барака и смотрела, пока автомобиль не скрылся, а народ, радостный, все махал руками ему вслед.

Позже мне рассказывала О. А. Соламахина, что вечером Шкуро был приглашен на ужин к Походному атаману генералу Доманову. Генерал Солама-хин, будучи начальником штаба Походного атамана, никогда на такие ужины не приглашался, хотя комната его была напротив домановской.

В три часа утра 27 мая к ним в комнату ввалился Шкуро, сел на кровать и заплакал.

— Предал меня м…ц Доманов, — восклицал он. — Пригласил, напоил и предал. Сейчас придут англичане, арестуют меня и передадут советам. Меня, Шкуро, передадут советам… Меня, Шкуро, Советам…

Он бил себя в грудь, и слезы градом катились из его глаз. В шесть часов утра он был увезен двумя английскими офицерами.

Тогда мысли были так запутаны, что никому в голову не приходила мысль

0 возможности выдачи.

На вопрос, какая часть производила насильственный вывоз офицеров, казаков и их семейств из района Лиенца, совершенно определенно могу сказать, что это была шотландская часть английской армии, но не Палестинская бригада, как это говорят некоторые из переживших трагедию.

Палестинская бригада пришла туда позже, примерно в середине июня.

Производившие насилие солдаты говорили на чистом английском языке, без иностранного акцента и ничего не понимали по-русски. (Что насилие производила шотландская часть, видно из знаков на одном из удостоверений, выданных майором Дэвисом. Но не исключена возможность, что

1 июня в их ряды были вкраплены энкаведисты, чем и объясняется брань на русском языке, слышанная многими в дни насилия.)

<…> В английском штабе (в Лиенце) было еще два майора. Один по фамилии Лиск, немного говоривший по-русски. Другой, рыжий, фамилию его не знаю. Кроме того, там было много младших офицеров.

Между прочим, впоследствии Дэвис рассказывал, что для репатриации был сначала назначен один майор, фамилию которого он не назвал. Майор этот, симпатизируя русским, отказался. Его посадили на гауптвахту. Когда же он и после этого отказался, то был разжалован в рядовые и послан на японский фронт.

Дэвис также сперва отказался, был за это арестован, но, просидев на гауптвахте 15 часов, решил согласиться, так как, по его словам, он знал, что в случае его отказа, будет назначен рыжий майор, который был просто зверь, и тогда, как он сказал, «было бы еще хуже».

Какой нарукавный знак был у майора Дэвиса, у других офицеров и солдат, не помню, но знаю, что Дэвис, все офицеры и солдаты этой части были из Шотландии. На парадах были в шотландских юбках, и музыка у них была чисто шотландская. Все они были англиканского вероисповедания.

Их военный священник, милейший человек, был глубоко возмущен тем насилием, которое было совершено шотландцами 1 июня 1945 года. На следующий день он собрал в церкви солдат — участников выдачи и, обратившись к ним, сказал:

— Вчера вы, хотя и не по своей воле, совершили великое зло. Вы произвели насилие над беззащитными людьми: женщинами, детьми и стариками, поэтому вы должны усердно молиться Господу Иисусу Христу, чтобы Он простил вам ваш великий грех.

О. Д. Ротова

О генерале А. Г. Шкуро

Говоря о приезде генерала Шкуро 26 мая 1945 года в лагерь Пеггец, автор предшествующего очерка совершенно определенно говорит, что одет он был в черкеску. Видела она его менее чем за сутки до ареста и трудно допустить, чтобы за то время он переоделся в немецкую генеральскую форму, тем более, что немецкой армии больше не существовало — она капитулировала.