Жена немецкого офицера - Эдит Беер

«Сколько вашей дочери лет?»

«Двадцать восемь».

«Она уже взрослая и может приехать одна».

«Пожалуйста».

«Нет».

«Прошу вас, сэр!»

«Нет».

Я снова пошла в полицию. Евреям запрещалось путешествовать без особых бумаг, и мне их выдавать отказались. Я чувствовала, как закрывается дверь, отделяющая меня от мамы. Мне казалось, что меня запирают одну.

Она оставила Пепи несколько писем для меня. «Скажи Эдит, что я сделала все, что могла. Надеюсь, она не слишком подавлена. Она приедет следующим поездом. Господь поможет нам, и мы снова будем вместе».

Потом она писала: «Еврейская община советует Эдит остаться там. Может, они и правы. Пусть она останется, хотя мне больно об этом думать».

Ее последнее письмо: «Сейчас половина первого ночи, – написала она Пепи, – мы ждем эсэсовцев. Представь, как я себя чувствую. Хауснер собирает мои вещи: я сама сейчас ни на что не способна. Пожалуйста, помоги Эдит собраться. Пожалуйста, присмотри за последними оставленными вещами. Я оставила господину Вайсу чемодан. Вайса не заберут, потому что ему уже семьдесят пять. В чемодане вещи, которые Эдит должна забрать с собой. Надеюсь, у тебя все будет хорошо. Надеюсь, мы снова встретимся здоровыми и счастливыми.

Дорогой Пепи, мне очень грустно. Я хочу жить. Не забывай нас.

Целую. Клотильда Хан».

Мою мать депортировали 9 июня 1942 года.

Гестапо в Ашерслебене не отпускало меня в Вену до 21 июня.

Превращение

В Вену из Ашерслебена мы уезжали вшестером. На разрешении на выезд было указано, что в определенный день мы должны явиться в определенное место для Umsiedlung, «релокации» на восток. Однако все дошедшие до нас слухи подсказывали, что делать этого не следует.

«Но как? – спросила, собирая вещи, Эрми Шварц. – Они увидят желтые звезды и арестуют нас, и дело с концом».

«Я свою носить не буду, – прошептала я. – Со звездой мне не дадут встретиться с двоюродной сестрой Юльчи, и я никогда не узнаю, как мама чувствовала себя перед отъездом. И Пепи я тоже не увижу, как и мою подругу Кристль». Я уже предвкушала радость и тепло встречи и предстоящие дни любви.

«Но без звезды мы не можем сесть на поезд», – сказала Эрми.

«Верно, – согласилась я, – зато мы можем без нее с него сойти».

Последние еврейские рабыни Ашерслебена собрались вместе в предрассветной тьме. Мы обнялись на прощание и решили ехать парами, по две девушки в купе, чтобы не привлекать лишнего внимания. Я поехала с Эрми. В поезде было много семей, уезжающих куда-то в отпуск. Для военного времени немцы казались удивительно беспечными. В Ашерслебене нас держали в полной изоляции. Я не знала, что Германия одерживала одну победу за другой и рассчитывала полностью подчинить себе Европу.

Примерно через час после отправления я отправилась в туалет. Бормоча извинения, я пробралась мимо полицейских. Звезда была прикрыта плащом и сумкой. В туалете я разорвала нитки и кинула нашивку в сумку. На обратном пути мне встретилась Эрми. Она как раз шла в туалет, чтобы сделать то же, что и я.

Наверное, вам интересно, как это мы не думали о Берте – ведь нашу подругу за этот самый проступок отправили в концлагерь. Так вот, Берта ни на секунду не выходила у нас из головы. Каждая униформа, мелькавшая за дверью купе, приводила нас в ужас. Мы старались держаться спокойно и мило общались с соседями. Одна из них сказала, что едет в Вену навестить дочь. Я пожелала ей приятной поездки и отвернулась, чтобы она не заметила моих слез: я думала о своей маме.

На вокзале мои подруги мгновенно исчезли в толпе австрийцев. Так живая плоть рассыпается прахом. Кто-нибудь их запомнил? Кто-нибудь их заметил?

Я стояла на одном месте. Меня мучила мысль, что дырочки от иглы, которой я сама нашивала на плащ звезду, безнадежно выдают во мне еврейку. Я думала, что меня сейчас же арестуют.

Пепи появился из ниоткуда, обнял меня и поцеловал. На короткий миг я забыла обо всем на свете, кроме нашей любви, и вновь поверила, что он спасет меня. А затем я заметила его мать – подрисованные брови, висящие брыли, двойной подбородок… Она бросилась ко мне, схватила за руку и потащила за собой, шипя прямо в ухо: «Господи, хорошо, что ты без звезды, Эдит, а то мы бы с тобой и поздороваться не могли. Сейчас иди к своей двоюродной сестре, отдохни, поешь, а завтра как можно раньше иди на Принц-Ойгенштрассе, тебя там ждут. Тебя, верно, ждет и твоя мать – она сейчас в Вартегау, в Польше. Наверняка ждет не дождется, когда ты приедешь».

«Так она вам написала! Моя мама!»

«Ну, не совсем, с тех пор, как уехала – не писала, но она точно там. И ты должна поехать к ней. Даже не думай не приходить в школу: тебя выследят и найдут, и твою мать накажут, как и всех остальных, кто тебя знает. Ты ведь не хочешь, чтобы твои близкие были в смертельной опасности, правильно? Господи, Эдит, ты такая худая! Пусть сестра тебя хорошенько накормит».

Наконец Пепи отцепил ее от меня. Он побелел от гнева. Мать попятилась, напуганная его яростью. Мы пошли рядом, держась за руки. Пепи нес мою сумку. Наши плечи соприкасались. Пепи Розенфельд был для меня самой идеальной парой. Анна торопилась за нами, разрываясь между желанием подслушать нашу беседу и отвращением к тому, чтобы идти по одной улице с еврейкой.

«А, заходите, фройляйн Ондрей, – вежливо сказала Юльчи, пожимая мне руку. – Рада снова вас видеть». По ступенькам спускалась соседка. «Это двоюродная сестра моего мужа, она приехала из Судетенланда», – объяснила ей Юльчи.

Соседка приветливо улыбнулась:

«Добро пожаловать в Вену. Хайль Гитлер!»

Я и раньше слышала эту фразу, но только теперь осознала, что она стала самым обыкновенным и распространенным приветствием.

«Завтра в пять у Бельведера, – прошептал Пепи. – Я люблю тебя. Я всегда буду тебя любить».

Мать увела его за собой.

Юльчи усадила меня на кухне и занялась чаем. Она тараторила точь-в-точь так же, как прежде – слова лились из ее рта водопадами. Я уснула прямо за столом.

Малыш Отто бегал по дому в неприятно пахнущем подгузнике, размахивая липкими ручками. Я подмыла его в раковине и стала играть с ним, притворяясь, что краду его носик. Отто заливался смехом. Он казался мне самым красивым и милым ребенком в мире. Юльчи шила. По ее словам, шум машины скрывал разговоры. Нельзя было забывать об осторожности. Люди подслушивали и доносили. Их соседи исчезали.

«Каждую неделю нацисты приносят мне куски деревянных коробок, которые я склеиваю. Думаю, в них держат медали или револьверы. Есть определенная норма. Я живу на пенсию Отто, ее вполне хватает. Но, разумеется, раз я еврейка, мой малыш Отти тоже считается евреем. В соответствии с Нюрнбергскими законами он тоже должен будет носить желтую звезду, но это после пяти лет, сейчас это его не касается. Пепи помог мне составить заявление на то, чтобы его признали Mischling – так официально называется ребенок от смешения рас. Если получится, ему выделят побольше еды и дадут ходить в школу. А я смогу и дальше жить вне гетто. Они оставили здесь немного евреев, чтобы соседи не слишком волновались насчет депортаций. Как думаешь, сколько ты здесь пробудешь? Два дня? Три?»