Маяковский. Самоубийство - Бенедикт Сарнов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Думал ли он тогда, что пройдут годы, и у него вырвется, выплеснется такое:
Печально я гляжу на наше поколенье.Его грядущее — иль пусто, иль темно,Меж тем, под бременем познанья и сомненья,В бездействии состарится оно.
Так — сам собою, помимо воли автора — завершился этот, забрезживший в его ранней юности лирический сюжет.
У Маяковского было несколько таких лирических сюжетов, таких — через всю его жизнь проходящих — сквозных лирических тем.
Начатое в ранней, юношеской его поэме «Человек» главами «Вознесение Маяковского» и «Возвращение Маяковского», через семь лет в «Про это» отозвалось обращением к ученому будущих времен с просьбой воскресить его.
Где любимую найти мнетакую, как я? —
— жаловался молодой Маяковский.
А вот — спустя годы:
Любви я заждался. Мне тридцать лет…
Десятками пронзительнейших лирических строк можно обозначить движение лирического сюжета, протянувшегося между этими двумя жалобами.
На самой заре его главной, большой любви:
Сегодня сидишь вот, сердце в железе.День еще — выгонишь,может быть, изругав…
Это, так сказать, завязка лирического сюжета.
А вот — его развязка:
Уже второй, должно быть ты легла.А может быть, и у тебя такое.Я не спешу, и молниями телеграммМне незачем тебя будить и беспокоить…Как говорят, инцидент исперчен,Любовная лодка разбилась о быт.С тобой мы в расчете и не к чему переченьвзаимных болей, бед и обид.
Тут же, рядом, иногда сливаясь с этим, разворачивается еще один лирический сюжет — его взаимоотношения с мирозданием, с вселенной:
Послушайте!Ведь, если звездызажигают —значит — это кому-нибудь нужно?Значит — это необходимо,чтобы каждый вечернад крышамизагоралась хоть одна звезда?!
Это — начало (1914 год).
А вот — финал. Из последнего, неоконченного, предсмертного:
…Ночь обложила небо звездной даньюВ такие вот часы встаешь и говоришь —Векам, истории и мирозданью.
НЕЛЕТАЮЩИЙ АЭРОПЛАН
Как же мог Пастернак, с его особой чуткостью к поэтическому слову и с его влюбленностью в Маяковского, все это пропустить? Не заметить? Как язык повернулся у него сказать, что весь поздний Маяковский — «никакой, не существующий»?
Да, он был эгоцентрик, сосредоточенный на себе. Он не читал чужих стихов и мог самые пронзительные лирические стихи Маяковского, — те, в которых он оставался верен своему огромному лирическому дару, — просто не прочесть, не заметить.
Но ведь то, что сказал о позднем Маяковском Пастернак, говорил не он один.
ГОЛОСА СОВРЕМЕННИКОВЯ принесла ей Цветаеву: «Эпос и лирика современной России»…
Перелистывая статью — главку о Маяковском — Анна Андреевна сказала:
— Он писал хорошо до революции и плохо — после…
— Я не согласна. А как же «Во весь голос», «Есенину», куски «Про это», «Разговор с фининспектором»?
— «Во весь голос», конечно, великая вещь, — сказала Анна Андреевна. — Но это уже предсмертное. А вообще Маяковский силен и велик только до революции. Божественный юноша, явившийся неизвестно откуда.
(Лидия Чуковская. «Записки об Анне Ахматовой»)Уже года четыре тому назад Маяковский почувствовал, что стареет, что выходит в тираж, что стихотворные фельетоны, в которые он ввязался, роняют его в глазах даже советской литературной молодежи, что близится переоценка и неизбежное свержение с трона.
Он начал брюзжать на молодежь и выставлять напоказ былые свои заслуги: это было уже верным признаком старости. Он стал оплакивать «доброе старое время», скорбеть о забытых заветах, жаловаться на упадок идеалов:
С молотка литература пущена.Где вы, сеятели правды или звезд сиятели?Лишь в четыре этажа халтурщина…
Нынче стала зелень веток в редкость,ГолЛитературы ствол.
От общих рассуждений о падении «нынешней литературы» Маяковский пытался переходить в наступление, высмеивая и объявляя бездарностями более молодых поэтов. Доставалось Казину, Радимову, Уткину, Безыменскому — всем, кого выдвигала советская критика и в ком Маяковский видел своих соперников. И, наконец, — верный, последний признак непочтенной старости: заигрывание с молодежью: «Я кажусь вам академиком с большим задом? — спрашивает Маяковский и тут же заискивающе предлагает: — Оставим распределение орденов и наградных, бросим, товарищи, наклеивать ярлычки».
Уже с той поры было ясно, что Маяковский кончен. Даже то немногое, хоть и шумное, что в свое время он умел давать, стало делом далекого прошлого. Скромный запас его возможностей был исчерпан.
(Владислав Ходасевич. О Маяковском)Мнением Ходасевича вообще-то можно было бы и пренебречь: он ведь и раннего Маяковского терпеть не мог. Ну, а кроме того, Маяковский был не только эстетическим, но и политическим его противником.
Природу своей ненависти к Маяковскому он не скрыл. С объяснения этой природы он начал эту свою статью, написанную через десять дней после самоубийства давнего своего врага:
► История движется борьбой. Однако счастливы те возвышенные эпохи, когда над могилами недавних врагов с уважением склоняются головы и знамена. На нашу долю такого счастья не выпало. Перед могилами Ленина, Азефа, Дзержинского не преклонишься. Тяжкая участь наша — бороться с врагами опасными, сильными, но недостойными: даже именно своей недостойностью особенно сильными. И это даже в областях, столь, казалось бы, чистых, как область поэзии. До наших времен в поэзии боролись различные правды — одна правда побеждала другую, добро сменялось иным добром. Врагам легко было уважать друг друга. Но в наше время правда и здесь столкнулась с самой ложью, за спиной наших врагов стоит не иное добро, но сама сила зла. Восемнадцать лет, с первого дня его появления, длилась моя литературная (отнюдь не личная) вражда с Маяковским. И вот — нет Маяковского. Но откуда мне взять уважение к его памяти?
(Владислав Ходасевич. О Маяковском)И закончил он эту свою статью на той же презрительной, брезгливой ноте:
► Всего за пятнадцать лет литературной работы он успел превратиться в развалину. Неукротимый новатор исписался вдребезги и с натугой перепевал сам себя. Конечно, было бы слишком легко все это задним числом угадывать и предсказывать теперь, когда литературная и жизненная судьба Маяковского совершилась. Но я два с половиной года тому назад писал о нем в «Возрождении»:
«Лошадиною поступью прошел он по русской литературе — и ныне, сдается мне, стоит уже при конце своего пути. Пятнадцать лет — лошадиный век».
(Там же)Да, все эти злобные выпады Ходасевича, который, как он сам признается, враждовал с Маяковским издавна, можно было бы не принимать во внимание. Если бы не обвинение в лакействе, в политическом сервилизме.
В сущности, ведь именно в этом обвинила Маяковского и Ахматова вскользь брошенной язвительной своей репликой:
— Можно ли себе представить, чтобы Тютчев, например, написал «Моя полиция меня бережет»?
У Тютчева, как мы знаем, никаких политических разногласий с царским самодержавием не было. Но до воспевания полиции он все же не унизился. А Маяковский — унизился.
Но что там — милиция!
Милиция (полиция) — вещь необходимая в любом государстве.
А он не то что милицию, ГПУ воспевал:
Крепче держись-ка!Не съесть врагу.Солдаты ДзержинскогоСоюз берегут…Есть твердолобыевокруг и внутри —зорче и в оба,чекист, смотри!Мы стоим с врагом о скулу скула,и смерть стоит, ожидает жатвы.ГПУ — это нашей диктатуры кулакСжатый.Храни пути и речки,кровь и кров,Бери врага, секретчики,и крой, КРО!
КРО, — если кто не знает, — это контрразведывательный отдел ОГПУ. Можете себе представить, чем они там занимались. И какую обильную жатву собирала там смерть.