Фронтовичка - Виталий Мелентьев

Валя не замечала этих изменений: ей почти каждую ночь приходилось выползать к вражеским траншеям, и она очень уставала. Того страха, что она испытывала в начале работы «слухачом», уже не было. Теперь, после той страшной ночи, близкие разрывы, стелющиеся над землей трассы, даже притаившиеся в земле мины казались как бы знакомыми, неприятными, опасными, но все-таки знакомыми. Несмотря на это, настоящего мужества, подлинной смелости, как казалось Вале, она так и не приобрела. Все равно, как и прежде, надевая маскировочный костюм, она уже не могла шутить и даже улыбаться: под сердцем образовывалась странная сосущая пустота, которая не исчезала до той поры, пока она не снимала маскировочного костюма. Фырчание осколков и теньканье пуль сжимали сердце и, казалось, не было сил, способных заставить ползти или лежать и слушать чужую речь. Но это только казалось. Силы находились, и сердце, хотя и проваливалось в эту самую пустоту, все-таки держалось на месте — воля у ефрейтора Радионовой стала жестче и деятельней.

Тем не менее каждое возвращение в свои траншеи было настоящим праздником не только потому, что смерть опять прошла мимо, а и потому, что Валя еще раз сумела победить страх. От этого сознания к радости возвращения примешивалась гордость, и скрыть ее Валя не умела. Во всяком случае, эту гордость заметил Виктор.

После концертов он стал все реже и реже уходить с передовой, ночуя в пустых землянках, и по утрам несколько раз встречался с Валей.

В ночь, когда она с Осадчим слушала работу немецких саперов как раз на той высотке, возле которой противник расчищал новый проход в минном поле, было особенно много неприятностей. Заглушая работу саперов, гитлеровцы вели беспорядочный огонь, приноровиться к которому было очень трудно. На этот раз обычные немецкие методичность и точность, которые помогали разведчикам, словно изменили гитлеровцам, и они разбрасывали снаряды как черт на душу положит. Одна из таких сумасшедших серий совершенно неожиданно грохнула возле самых окопчиков «слухачей», оглушила их, забросала землей и в довершение всех бед осколком сорвала каску с Осадчего. От удара у него на лбу выросла шишка, и он, оглушенный, чертыхаясь свистящим шепотом, долго ползал по самой кромке минного поля в поисках каски.

Потом какой-то идиот пулеметчик намертво закрепил ствол пулемета и стал садить очередь за очередью в одну точку. А эта точка опять оказалась возле самых окопчиков. Прижимаясь к земле, Валя слышала, как горячие пули со змеиным, как ей казалось, шипом буравят глинистый грунт. И наконец, двое, видимо, молодых немецких саперов в темноте сбились с пути и поползли прямо на «слухачей». Были слышны запаленное дыхание саперов, очевидно, они тащили на себе мины или взрывчатку, их отрывистый шепот. До окопчиков, а значит, до своей смерти немцам оставалось метров пять-шесть. Автоматы «слухачей» были отложены, а финские ножи вынуты из ножен. Но тут подоспел идиот пулеметчик, который опять дал очередь в свою точку. Немцы замерли, шепотом посовещались и один за другим поползли в сторону.

Вот после такой неспокойной ночи, когда Валя окончательно поняла, что, несмотря на самый настоящий страх, она все-таки умеет держаться как следует, принимать решения и готовиться к схватке, они с Виктором и встретились в траншее.

Он казался невыспавшимся, сердитым и каким-то новым. Его матовое, с тонкими чертами лицо загорело, стало суровей. Большие добрые глаза прищурены. Они сдержанно поздоровались и разошлись.

Валя и Осадчий прошли к наблюдательному пункту разведчиков, доложили об итогах неспокойной ночи и, когда вышли в ход сообщения, опять натолкнулись на Виктора. Он покосился на хмурого Андрея Николаевича, который потирал разбитый лоб, и буркнул:

— Радионова, мне нужно с тобой поговорить. Наедине.

Валя не удивилась. Она старалась понять, почему Виктор не похож на того, зимнего Виктора, уловить происшедшие в нем изменения и потому решила:

— Хорошо. Товарищ старший сержант, разрешите быть свободной?

Осадчий недовольно поморщился, но все-таки разрешил.

Андрей Николаевич ушел. Валя и Виктор двигались в затылок друг другу по ходу сообщения, и, только когда выбрались в овражек и пошли рядом, Валя не выдержала молчания:

— У тебя что-нибудь срочное?

Виктор не ответил, вздохнул и посмотрел в просветленное предрассветным сиянием небо.

— Ты что же, совсем от нас отказалась?

— Я не понимаю…

— А что ж тут непонятного? — Виктор наклонился к Вале, и его прищуренные глаза горели зло и болезненно. — Что? Пришла, покрутилась и бросила? И тебе кажется это нормальным? Неужели ты серьезно думаешь, что искусство может терпеть дилетантов и приспособленцев? Нет, милая моя, оно требует всего человека. Без остатка. Ему нужно отдать всего себя и еще немножко сверх того, что есть в человеке…

Потому, что Виктор говорил много раз слышанными фразами, а может быть, и потому, что говорил он их зло, задиристо, Валя тоже разозлилась и спросила:

— Одним словом, искусство требует жертв? Ты это хотел сказать?

Он сразу обмяк и уже растерянно ответил:

— Да… Но ведь ты…

— И ты хочешь, чтобы я принесла эти жертвы?

— Конечно! — мгновенно распалился Виктор. — Конечно! Ведь ты же артистка.

— Так вот, давай условимся. Я не артистка. Понятно? Я просто человек, имеющий некоторые способности, без которых не может быть ни один индивидуум на свете. У одного — музыкальные, у другого — драматические. Третьи умеют петь или танцевать, рисовать или лепить. А у десятого есть способность отгадывать следы или шить красивые платья. Не перебивай. Так вот. Я умею петь и играть на гитаре. У меня выработалась привычка не очень волноваться на публике, и поэтому я пою лучше тех, кто волнуется перед выступлением. Вот и все. Ради этого приносить жертвы не стоит.

— Ты неправа. Ты очень неправа. Ведь ты же пришла в искусство…

— Ты слишком высокого мнения о нашей прошлой работе. Слишком! Повеселиться в хорошую минуту должен уметь каждый человек. Понимаешь, каждый. Сейчас трудно, масса горя, и очень многие разучились веселиться. А мы, живущие в тылу и только время от времени бывающие на сравнительно спокойной передовой, не потеряли этой способности. Но это не искусство, Виктор. Это где-то рядом.

Виктор мгновенно обиделся и рассердился:

— Выходит, ты считаешь, что мы — трусы, что мы…

— Не усложняй. По сравнению с теми, кто живет сейчас в Москве, в Иванове или в Пензе, вы герои, потому что вы знаете и неудобства, и огонь врага, и вообще ходите рядом со смертью. Но ведь и те, кто живет в Москве, в Иванове или в Пензе, в какой-то степени герои по сравнению с теми, кто живет в Ташкенте, Новосибирске или даже в Чите. Потому что эти знают: до них даже самолет не долетит, как до Москвы или до Иванова. Недаром у них даже светомаскировки нет. Но меня, Виктор, смущает другое. Каких жертв ты требуешь от меня? Уйти из разведки? С переднего края в тыл?

— Да, но… — смутился Виктор и перестал сердиться.

— Здесь нет «но»! — выкрикнула Валя. — Выходит, что ты, мой товарищ, тянешь меня назад. Да, да! Ради искусства! Да к черту такое искусство, которое вытягивает меня из борьбы.

— Ты неправильно понимаешь, — заметил Виктор и прижал к груди уже загорелые тонкие руки. — Ты пойми главное…

— Вот это и есть главное — я хочу драться сама! Понимаешь, сама! У меня свои счеты с врагом. А ты предлагаешь мне помогать тем, кто дерется. Что ж, наверно, это важно — помогать. Но вот ты мне и помогай.

— Вот этого я боялся больше всего, — неожиданно задумчиво сказал Виктор и устало опустил руки. — Ты просто эгоистка. Ты думаешь только о себе. И недаром у тебя даже на лице стало появляться что-то такое… сверхчеловеческое.

— Как тебе не стыдно! — вспыхнула Валя.

— Ты краснеешь — это хорошо. Значит, не все потеряно. Но мне не стыдно. Это заметили все. Все видят, что ты страшно задаешься.

— Знаешь, я не хочу с тобой разговаривать.

— Как хочешь.

Они медленно шли по тихому сосновому лесу. Деревья стояли не шелохнувшись, ровно освещенные со всех сторон: с неба лился неверный зеленоватый свет. Теней у деревьев не было. Каждое из них стояло как бы в особицу, не связанное с соседями, и каждое было удивительно разное, не похожее на соседнее. Этот разобщенный, пустынный и тихий лес, оседающая роса, дыхание холодка из оврагов — все было неопределенно и непонятно.

Валя со злостью смотрела на Виктора. Он шел понурившись, опустив руки с тонкими нервными пальцами, — они и сейчас, словно сами по себе, шевелились, перебирая то складку гимнастерки, то шов на шароварах. Тишина становилась невыносимой, и Валя подумала, что и они сейчас, как деревья, не освещенные единым светом, тоже стоят в особицу, и каждый на свое лицо, со своим характером. И тут она заметила, что Виктор потянулся к пилотке. Она усмехнулась, но преждевременно: Виктор смело приподнял пилотку и пригладил мягкие, густые, свободно и красиво лежащие темные волосы. Вот что изменило его лицо! Волосы. Он отрастил волосы! Валя смотрела на него, и ее злость, настороженность проходили. Теперь она видела, что Виктор изменился не только потому, что отпустил волосы. Все в нем стало как-то крепче, надежней, и она все теплела и теплела сердцем.