Звезда морей - О’Коннор Джозеф

В мороз и стужу, лютой зимой холмы под снегом лежат, По темным холмам и снежным долам мой милый ушел от меня. По тем холмам брела дева-краса с младенцем грудным на руках, И горькие слезы жестокой обиды стояли в ее глазах. Злодей — отец греха не простил, прогнал меня за порог. Злодейка мать, ах, не смела сказать ни слова ему поперек. Но главный злодей, ах, миленький мой, кому злато дороже любви, И злой зимний ветер когтями своими сердце мне рвет до крови.

Голос у Малви был заурядный, а вот память отличная. Он до последней строчки помнил всю длинную любовную песню, путаную и старую, которую пела еще его мать, с отсылками к классической литературе и множеством рассказчиков. Такие песни называются «макароническими»: ирландские строфы перемежаются в них с английскими. Малви вспомнил не только песню, но и как ее следует петь: где чуть потянуть строку, где смолкнуть, чтобы слова опали, как листья. Это была странная и печальная история о служанке, которую соблазнил дворянин и обещал сделать своею женой. Мать утверждала, что эта песня действует как заклятье: если пропеть ее с мыслью о враге, который тебя обманул, то к концу песни он упадет замертво. Малви даже в детстве не верил в это. (Один раз попробовал, но брат так и не умер.) Однако ему всегда нравилась двойственность этой песни. Порой из текста невозможно было понять, кто из любящих что говорит и кого предали.

Наутро, пока Николас еще спал, Малви дошел до самой деревушки Леттерфрак, вернулся с корзиною капусты, куском копченой свинины, двумя буханками свежего хлеба и упитанным жареным цыпленком. На вопрос брата, где Малви взял деньги на этакий пир, ответил, что нашел на дороге кошелек. Николас не одобрял распивочные и их завсегдатаев и умолял Пайеса держаться подальше от обоих.

— Надо было снести его констеблю. Наверняка кошелек потерял какой-нибудь бедолага. Представь, каково ему сейчас.

— Я так и сделал, Николас. Разве я не об этом тебе толкую? Джентльмен, который его потерял. оставил вознаграждение у констебля.

— Это правда? Посмотри на меня, Пайес

— Не сойти мне с этого места. Подавиться мне, коли вру.

— Ты клянешься, Пайес? Бессмертными душами матушки и батюшки?

— Клянусь, — ответил Пайес Малви. — Клянусь их душами, это правда.

— Значит, Бог благ, Пайес, — сказал его брат. — Лучше не сомневаться в Его милости, иначе нам больше ее не видать. Я хотел помолиться о чуде, и вот оно.

Малви согласился. Бог благ. Господь помогает тем, кто сам себе помогает.

Глава 12

СЕКРЕТ

В которой Малви мнит себя гением — непременный первый шаг по пути к несчастью

Следующим вечером он вновь ушел из дома: на перекрестке неподалеку от Глассилауна музыканты играли на танцах. Он вновь пел, и вновь это доставило ему удовольствие, но уже по другой причине. Поющий Малви нравился девушкам, хотя сам не понимал почему и не сумел бы объяснить. Пайес сознавал, что некрасив: хилый, сухопарый — куда ему до мускулистого брата. Но даже после песни девушки не теряли к нему интереса, и этим не следовало пренебрегать.

Он не знал, о чем с ними говорить, с этими смешливыми красавицами. Они обступали его, приглашали на танец. Он отказывался, но это, похоже, нравилось им еще больше. У Малви не было ни сестры, ни подруги, никогда ни с одной девушкой он не разговаривал долее двух минут, и такое внимание застигло его врасплох. Но до чего же хороши были девушки, когда болтали или смеялись — такие веселые, такие непохожие на мужчин. Некоторые их рассуждения казались ему диковинными и далекими, как звезды, порой они говорили такое, на что у него не находилось ответа. Но молчание Пайеса девушки считали скорее загадочностью, чем скрытностью. Он быстро смекнул, что молчание ему на руку: эту карту, да еще вкупе с охотою петь, можно преудачно разыграть. Постепенно он догадался, что девушкам нравится кротость, любезность, доброта — качества, которые якобы не приличествуют мужчине. Ни о бедности его, ни о невзрачности они не упоминали. Они не ждали, что он примется их чаровать. Они лишь хотели, чтобы с ними разговаривали и слушали их, когда они говорят. Не так уж и трудно, особенно если тебе интересно, а если разговаривать не хочется, то и необязательно. Всегда найдется девица, которая самодовольным пронырам, крикунам и силачам предпочтет молчуна; к счастью, Пайес был из таких.

Теперь вечерами он не оставался с Николасом. Едва опускались сумерки, как он выходил на проселок — навстречу свободе. Пайес шел куда глаза глядят: в любом городке обязательно кто-нибудь будет петь и играть на танцах. И будет свет, тепло, музыка, человеческое общество, будет с кем пообщаться в минуту одиночества.

Однажды вечером в кабачке в Талли-Кросс одноглазый коротышка-трубадур из какой-то дыры в Лимерике спел балладу собственного сочинения о жестокости здешнего землевладельца лорда Мерридита, отправившего бедолагу-батрака на виселицу за кражу ягненка. Стихи оказались скверные, пел одноглазый плохо, вдобавок был такой ледащий, что казалось, будто под штанами у него нет задницы, но едва он допел, как слушатели одобрительно загудели, а певец кивнул, точно император в ответ на низкие поклоны подданных. «Разбередил ты мне душу, парень, — расплакался какой-то мужчина, подошел к певцу и поцеловал его заскорузлую руку. — Ирландия не знала такой великой песни. Виски! Лучшего в кабаке!»

В сознании Малви забрезжила мысль, позже захватившая его целиком. Почти все любят певцов: они летописцы, хроникеры, хранители преданий, биографы. Они, точно ходячие книги, заключают в себе память места, где мало кто умеет читать. Многие утверждали, будто знают пять сотен песен; часть уверяла, что знает без малого тысячу. Малви подумал, что без них все позабыли бы обо всем, а если о событии никто не помнит, его, считай, не было. Певцов уважали так же, как целителей и лозоходцев, как повитух, умеющих тайными травяными снадобьями облегчать родильные муки, как цыган, одним словом усмирявших лошадей. А перед теми, кто сам сочинял песни, и вовсе благоговели.

Стоило обтрепанной певице или певцу, наделенному великим даром сочинительства, этому судье былого и небылого, войти в комнату, как разговоры тут же смолкали. Не все певцы обладали красивыми голосами. Зато сочиненные ими баллады пели другие. Не важно, что певцы редко придумывали собственные мелодии и просто брали старые, всем известные — виноделы, вливающие блаженные дары нового урожая в красивые бутыли прошлого. Пожалуй, от этого их песни любили еще больше. Вино их, приправленное древностью, было еще вкуснее.

Казалось, сам Всемогущий коснулся их Своею рукой, вдохнул в смертные уста божественный дар из небытия создавать совершенство. В Коннемаре почитали за честь просто оказаться рядом с ними. Новой песне радовались, как цветению посевов, а ежели песня оказывалась необычайно хороша — то как рождению ребенка. Певцы частенько высмеивали друг друга, но злословить их самих не отваживался никто. Оскорбить сочинителя значило навлечь на себя беду. К этим кудесникам относились с трепетом и старались им не перечить, не то попадешь в песню, да так и останешься там, и над глупостью твоей будут потешаться еще долго, хотя поступок давным-давно лишится смысла.

В потрепанном английском словаре без корешка Малви отыскал глагол «сочинять» — создавать, составлять, писать, собирать, выдумывать. Но тот, кто составляет, способен и разъять на части. Такие чародеи способны на все.

Он с затаенным волнением подумывал о том, сумеет ли вступить в братство жрецов, перед которыми все благоговеют, если однажды сочинит песню. Пайес предчувствовал, что предназначение его жизни не сводится к рабскому труду и мукам холода. Новое желание горячило его, точно лихорадка. Ему часто случалось рифмовать слова, так было всегда, а подладить слова под музыку он умел не хуже другого. Одна беда: ему недоставало опыта. Он ни разу не влюблялся и не разлюблял, не сражался в битве, не знакомился с писаными красавицами. Не женился, не ухаживал, не убивал, не спускал все деньги на пиво или виски — словом, с ним не приключалось ничего из того, о чем сочиняют песни. За всю свою жизнь Пайес Малви не совершил ни единого сколь-нибудь серьезного поступка. Понять, о чем писать, куда сложнее, чем написать об этом песню.