Источник счастья. Книга вторая - Полина Дашкова

Парамонова прервалась лишь для того, чтобы сделать наконец заказ, довольно долго мучила официанта, а в итоге заказала то же, что Метелкин.

Все это время Наташа сидела, низко опустив голову, крутила то сережку в ухе, то колечко на пальце и не решалась произнести ни слова. Неожиданный напор важной тетки изумил и подавил ее. Петр Борисович слушал очень внимательно.

– Без притока свежей крови зачахнет мозг, остановится сердце. Поддержать интеллектуальную элиту, настоящих ученых, философов, писателей – это значит спасти нацию от вымирания, обеспечить благоприятный идеологический фон для успешного развития бизнеса.

Явился официант с напитками. Парамонова не обратила на него внимания, продолжала доклад:

– Элита сумеет воспитать толпу, вырастить из анархической темной массы упорядоченное сообщество, послушную дисциплинированную армию потребителей, которая станет беспрекословно, без всяких капризов, потреблять правильный продукт, наш продукт, не только в виде книг, фильмов, телепрограмм, но и на самом примитивном материальном уровне – в виде еды, одежды, мебели, автомобилей.

«Если эта Парамонова так же пишет свои романы, как сейчас говорит, то мой Светик почти гений, – вдруг подумал Кольт, – скорее бы, что ли, еду принесли. Что они там возятся?»

– У меня в анамнезе не только литература, но и математика. Я выигрывала все школьные олимпиады, и поэтому мне близок мир цифр, то есть ваш мир, Петр Борисович. Я понимаю ваши сомнения. Конечно, ждать мгновенной прибыли слишком легкомысленно. Мы и не обещаем ее, мы говорим о серьезной перспективе, о глобальном совместном проекте. Короче, Петр Борисович, давайте дружить, – последнюю фразу она произнесла чуть тише и улыбнулась.

Лучше бы она этого не делала. Ее лицевые мышцы совершенно не приспособлены были для улыбки. Получилась отвратительная гримаса, верхняя губа вздернулась, обнажая длинные желтоватые зубы, щеки поползли вверх и вширь, глаза исчезли в пухлых складках.

Петр Борисович отвернулся, посмотрел на Метелкина. Тот вообще никогда не улыбался. Тело его постоянно двигалось, волнообразно подергивалось, зато физиономия накрепко замерзла, сохраняя отрешенное, надменное выражение.

– Именно дружить. Держаться вместе, плечом к плечу. Элита должна сплотиться, – изрек Метелкин, едва заметно шевеля губами, но не переставая крутить плечами и гладить свою коленку, – спасибо вашей талантливой и красивой дочери не только за отличный текст, но еще и за то, что благодаря ей мы с вами познакомились, так вот хорошо сидим, разговариваем. Предлагаю выпить за это. За нас. За Светлану.

«Приблизиться к тебе, войти в доверие, найти уязвимые места, – вдруг прозвучал в голове у Кольта сердитый старческий голос, – деловые предложения, мягкая умелая лесть. Этот человек хочет с тобой дружить».

Петр Борисович хлебнул коньяку.

– Насчет издательства предложение интересное. Я подумаю. Я очень рад, что вам понравилась книга Светланы. А сейчас, простите, я должен вас покинуть. Обед ваш оплачен. Не беспокойтесь, ешьте на здоровье. Приятного аппетита. – Он встал и быстро вышел из кабинета.

– Петр! Ты что? Подожди. – Наташа бросилась следом.

В маленьком пустом коридоре он поцеловал ее в щеку, погладил по голове.

– Все в порядке. Заплати им по обычному тарифу. Премию дадут, статейки свои поганые хвалебные напишут, я просто не могу, не могу больше. – Смех душил его, он икал и захлебывался.

– Что с тобой, Петенька? Я не понимаю!

– Иди, сказал! – Он развернул ее за плечи, легонько шлепнул по спине.

Усевшись в машину, он набрал номер Агапкина.

– Радуйся. Параноидное слабоумие уже началось. Я чуть не принял за этих твоих имхотепов двух наглых нудных попрошаек.

– Откуда они взялись? Чего хотят?

– Наташа привела романистку и критика, уверяла меня, будто успех книги Светика зависит только от них. Они хотят, чтобы я им купил издательство, несколько телеканалов, радиостанций, ну и каких-нибудь газет-журналов в придачу. Дружить хотят, все, как ты говорил.

Старик долго сопел в трубку, наконец спросил:

– Тебе смешно?

– А что же, мне плакать? Трепетать от страха?

– Да, они могут и насмешить. Никто вначале не принимает их всерьез. Между тем они сразу нашли самое твое уязвимое место. Светик. Тут ты слабенький, податливый, тут к тебе подобраться легче всего. Скажи, что я не прав!

Рейс на Гамбург задерживался. Иван Анатольевич Зубов успел выпить почти пол-литра коньяка в «Ириш баре» Шереметьева-2 и ничем не закусывал, только курил до одури, словно хотел заглушить, затуманить, утопить в алкоголе и сигаретном дыму тихий скрипучий голос старика Агапкина, который упорно продолжал звучать у него в голове. Зубов постоянно набирал номер Сони, хотя и так знал, что телефон ее выключен.

Конечно, можно было бы позвонить в Зюльт, Данилову, или в лабораторию, но Иван Анатольевич слишком устал и слишком много выпил. Он был уже не в том возрасте, когда бессонная ночь дается легко и ты после нее как огурчик. К тому же ему пришлось пережить неприятный разговор с женой.

Он заехал домой всего на полчаса, быстро, бестолково собрал чемодан, поцеловал спящую внучку. Жена сообщила, что сын и невестка разводятся, сын влюбился в какую-то молоденькую фифу. То ли модель, то ли актриса. Но виновата во всем невестка. Слишком много работает, мало уделяет внимания мужу и ребенку. Иван Анатольевич возразил, что в такой ситуации винить можно только мужчину. Завязался нервный, гадкий спор. В итоге они поссорились и даже не попрощались.

Следовало до отлета позвонить и жене, и сыну. С ней помириться, его спросить, в чем, собственно, дело, ибо такие серьезные новости лучше узнавать из первых рук. Но сил не было, хотелось скорее сесть в самолет и поспать хотя бы два часа, тем более что Иван Анатольевич понимал: ничего хорошего в Зюльте его не ждет, там отдыхать и высыпаться не придется.

В десятый раз набрав номер Сони, услышав, что абонент временно недоступен, Зубов отключил телефон, отправился в туалет, умылся холодной водой. Промокнув лицо бумажным носовым платком, он заметил, что рядом с ним причесывается перед зеркалом молодой человек лет тридцати, самой неприметной наружности. Блондин среднего роста, средней упитанности, с простоватым лицом, одетый в серый костюм и черную кожаную куртку.

В зеркале взгляды их встретились. Иван Анатольевич мгновенно протрезвел. В маленьких карих глазках, внимательных и слегка насмешливых, он прочитал: «Да, мил человек, ты не ошибся. Я тебя тут пасу и даже не скрываю этого. Странно, что ты заметил только сейчас».

Глава десятая

Москва, 1918

Когда Михаил Владимирович сказал, что после разгрома лаборатории у него совсем не осталось цист, он слукавил. Несколько маленьких склянок с образцами препарата он хранил в нижнем ящике письменного стола. После первого обыска думал как-нибудь хитро спрятать, допустим, зашить в обивку дивана, но потом решил, что это, наоборот, привлечет внимание. А так – просто обычные медицинские склянки темного стекла, с песочком на дне.

После случая с Осей у профессора иногда возникало искушение опять использовать препарат.

Ося был обречен, медицина не могла ему помочь, а препарат помог. Неприятные крошечные твари чудесным образом воскресили ребенка, вернули с того света. Михаил Владимирович искренне верил, что не было в этом никакой его заслуги. Так вышло случайно. Если бы не Таня, он никогда не решился бы ввести мальчику препарат.

Когда Ося поправился, его усыновила младшая сестра Михаила Владимировича, Наташа. Она жила в Ялте, муж ее граф Руттер Иван Евгеньевич до переворота занимал высокую должность в военном министерстве. Собственных детей у них не было. Их единственный сын Николай застрелился в восемнадцать лет из-за несчастной любви. Наташа после этого надолго слегла с тяжелым нервным расстройством, не ела, не спала и, в общем, погибала, до тех пор пока не появился рядом с ней Ося.

Прошло почти два года. Вести из Ялты приходили редко. Но главное было известно: все трое живы. От загадочной, неизлечимой болезни, которой страдал Ося, теперь не осталось и следа. Мальчик вернулся к своему нормальному биологическому возрасту, рос и развивался как все подростки.

Искушение повторить чудо бывало настолько сильным, что несколько раз Михаил Владимирович как бы ненароком клал одну из банок в свой докторский саквояж, когда шел в лазарет. Но в последний момент что-то останавливало его. Глядя на очередного умирающего, которого очень хотелось спасти, он спрашивал себя: «Ты уверен, что в этом случае препарат поможет? За паразита нельзя ручаться, но хотя бы за себя ты ручаешься? Что движет тобой? Любовь, сострадание или азарт исследователя?»

Банка так и оставалась в саквояже, дома он вытаскивал ее, ставил на место, в глубину ящика, и клялся себе, что до тех пор, пока не поймет, кого и почему выбирает таинственный паразит, об использовании препарата на людях не может быть и речи.