След сломанного крыла - Бадани Седжал

— Ты лгала мне, — Эрик ждет ответа. Он дает мне возможность оправдаться. — Ты дурачила меня.

— Нет! — Его боль заполняет всю комнату и душит меня. Он рассказывал, как мечтал о семье, которую мог бы любить, когда рос в приюте. Я знала о его переживаниях, но отвергла их безо всякой причины. Теперь он хочет знать почему. Слова мешаются у меня в голове, и я ищу те, которые положили бы конец этому кошмару. Я мысленно перебираю одно оправдание за другим, но знаю, что он их не примет. — Это не из-за тебя.

Три.

— Тогда из-за кого?

Он пристально смотрит на меня, как на незнакомку. Мне отчаянно хочется крикнуть ему, что это я! Женщина, на которой он женился, которую он любит больше всех. Мы записали наши взаимные клятвы. Он твердил любому, кто соглашался его слушать, что я самый важный человек в его жизни, что я его сбывшаяся мечта.

— Я не знаю. Быть матерью — это…

Мне вставили спираль за месяц до нашей свадьбы. Она служила гарантией того, что я не забеременею, хотя Эрик только и мечтал, что о ребенке.

— Моя семья… — пытаюсь я объяснить, и это единственное объяснение, которое у меня есть.

Четыре.

— Когда я познакомился с тобой, твое отношение к родителям заслуживало всяческих похвал. Папина любимая девочка, и всегда будешь ею, — он невесело усмехается. — Мне это нравилось. Я считал это доказательством того, как ты ценишь семью.

— Я и ценю, — но в чем же ценность семьи, если она представляет собой лишь калейдоскоп с битым стеклом? Любой поворот, любое сотрясение — и перед тобой появляется новая картина из осколков, собранных воедино. Когда ты воспитываешься в убеждении, что совершенна в несовершенном мире, начинаешь бояться, что в один прекрасный день лишишься этой привилегии. — Ты же знаешь, что дети значат для меня.

— И все же ты не хочешь иметь собственных детей, — его голос звучит обвиняюще.

Он ждет ответа. Причины, по которой я лгала ему. Я представляю себе, как рассказываю ему о своей семье — излагаю факты, о которых он не имеет понятия. Я создала для него легенду, в которую он поверил, и нашу общую реальность, основанную на выдумке. Если бы я рассказала, что мой отец, человек, которого я люблю всем сердцем, избивал моих мать и сестер, он стал бы смотреть на меня по-иному. Кто же я, если могу любить такого человека?

— Нет, — говорю я и останавливаюсь. Как я могу объяснить Эрику, что если я в своем запутанном жизненном лабиринте хотя бы на шаг сверну в ту или другую сторону, если я окажусь не той женщиной, какая есть, то рискую стать уязвимой? Рассказав ему обо всем, я приоткрыла бы занавес и обнажила все безобразие своего существования. Тогда он задал бы мне вопрос, который я боюсь задать себе сама: не любил ли папа меня потому, что я — его отражение?

— Я не хочу иметь детей, — говорю я тихо.

Он опускает глаза, чтобы скрыть боль. Рушатся стены, его любовь гибнет из-за моего отказа открыть правду.

— Тебе следовало сказать мне об этом сразу. Я мог бы жить с этим, если бы знал, — он опускает голову. — Но я не могу жить во лжи. Я заслуживаю большего. Я давал тебе больше.

Шесть, семь.

— Что ты хочешь сказать?

Восемь.

— Я хочу расстаться с тобой.

Марин

В Соединенных Штатах каждые девять секунд насилуют или избивают женщину. Марин может воспроизвести эту статистику по памяти. С тех пор как она обнаружила синяки на теле Джии, она изучила все факты. Каждая десятая девушка признает факт физического насилия во время свиданий — это показал анализ данных, собранных за последний год. Большинство тинейджеров подвергаются избиениям дома.

Теперь Джия и Марин избегают друг друга. Марин колеблется между потрясением и яростью. И это то, чего ищет от жизни дочь? Побоев и боли? Когда вернулся Радж, Джия, сжавшись, смотрела на Марин, молча умоляя ее не рассказывать о ее тайне. Марин, которая всю жизнь хранила тайны, приняла решение легко. Она вела себя так, будто ничего не произошло. И для Раджа Марин и Джия продолжали жить своей сказочной жизнью, а он ни о чем и не подозревал.

Марин дважды пыталась поговорить с Джией, чтобы выяснить, откуда у нее синяки. Оба раза Джия отказывалась отвечать. Она говорила, что это не важно.

— Со мной все хорошо, мама.

Но у нее вовсе не было «все хорошо», и Марин не знала, как исправить положение. Ответ пришел сам собой.

Через два дня после их ссоры Джия собиралась в школу. Когда она потянулась к буфету за коробкой овсяных хлопьев, рукав ее рубашки сполз вниз, обнажив свежие синяки.

— Господи, что это? — выдохнула Марин, но она уже все поняла. Такие следы остаются, когда человека хватают за руку, чтобы нанести удар по лицу или по животу.

— Ничего, мама, — Джия быстро опускает рукав. Оставив хлопья на полке, она пытается выскользнуть из кухни, но Марин преграждает ей путь.

— Если я стяну с тебя рубашку, то увижу новые синяки, не так ли? — Марин знает, как это происходит. Пока заживают старые ушибы, появляются новые. Будто истязателю необходимо постоянно видеть следы своей работы. Ему требуется ставить на жертву клеймо, показать, что она принадлежит ему, чтобы никто не вздумал вмешаться.

— Нет, — отвечает Джия, понизив голос. — Почему ты говоришь такие вещи?

— Потому что я была на твоем месте, — почти успевает произнести Марин, но, как всегда, отступает. Брент был виртуозом — следы от его побоев оставались тайной для всех. И Марин, как и Соня, и Рани, была его сообщницей, не показывая их никому.

— Джия, — произносит Марин, но уже поздно. Помахав рукой, дочь вылетает из дома с улыбкой, прилипшей к ее лицу. Закрыв дверь, Марин опускается на пол и тяжело дышит.

— Джия ушла в школу? — Радж спускается по лестнице с дымящейся чашкой чая в руке. При виде Марин, сидящей на полу, он подбегает к ней, пролив по дороге чай. Сдобренная специями жидкость растекается по мраморному полу. Марин тупо наблюдает, как лужица достигает ковра, и думает, как отчистить пятно.

— Что случилось, Марин? — спрашивает Радж.

Она пристально смотрит на него. Это ее муж, но он ей совершенно чужой. Марин никогда не рассказывала ему о прошлом, о детстве. Для этого не находилось причин, это было бы лишним. Зачем? К чему жить прошлым, когда ей подвластно будущее?

Муж ей не наперсник, не друг. Она не делится с ним неприятностями и успехами на работе. Они не пересказывают друг другу сны, их жизни не переплетаются. Джия — единственная нить, связывающая их, и если с ней что-то случится, у них не останется ничего общего.

— У Джии синяки на теле, — сознается Марин и отнимает у него руку. — На животе, на спине, а теперь и на руке.

— Что? — он отшатывается. — Как она, черт побери, получила их?

— Я не знаю.

Странная это штука — делиться с кем-то своей ношей. Вы воображаете, что она станет от этого легче, что боль, которая засела в вас, как свинец, ослабнет. Но почти всегда бывает наоборот. Реакция Раджа только напомнила ей о ненормальности положения. Марин отстраняет от себя мысли об этом и сосредотачивается на пятне от пролитого чая, уже полностью впитавшегося в ковер. У пятна причудливые очертания.

— Какая-то болезнь? Но ведь она не может начаться с синяков, правда?

Марин нравится эта мысль, но она упрекает себя за это. Какой родитель пожелает болезни своему ребенку?

— Джия не больна, Радж, — говорит она. — Ее избили.

Он в ярости оборачивается к ней. Когда человек теряется, он набрасывается на первого попавшегося.

— Это ты сделала?

Она медленно поднимается и смотрит ему в лицо — партнеру, мужу, а теперь, когда они оба в отчаянии, врагу. Ей хочется сильно ударить его, чтобы показать ему, что она дочь своего отца, но она пересиливает себя.

— Я не касалась нашей дочери. А ты? — побив противника его же оружием, она наслаждается его ужасом.

— Нет, — он смотрит на Марин и понимает, что они — двое проигравших неудачников в собственном доме. — Нет, я этого не делал, — он прячет лицо в ладонях, его душевное страдание, словно вирус, распространяется по дому, заполняя собой все пространство и проникая в каждую щель. — Никогда.