Сперматозоиды - Мара Винтер

– А говоришь, буддистка, – усмехается Венц (я вспоминаю, кто он такой, не стоит доверять ему, прикусываю язык, но уже поздно). – Дай угадаю: ты попадаешь в тот мир, параллельный, умирая в этом, так? – киваю: ну, почти. – Плоть отяжеляет Божену, ты отделяешь Божену от плоти, Божена отяжеляет тебя, ты отделяешься от Божены, вместе с её плотью. Знаешь, кого я в твоих словах слышу? – он почти смеётся. – Христианских мистиков. – Я хочу перебить, перебиваю было. – Дай сказать. Не попов, а мистиков. Попы проповедуют покорность, им дерзнуть сравняться с боженькой и во сне не снилось, “бесовское наваждение”, – пародирует. – Буддисты не лучше, они, в большинстве, не вырываются, а, вырвавшись, нихуя не меняют, ходят, лыбятся, травку жуют. Творчество – это Дионис. Экстаз, взрыв, энергетический прирост, прямая связь с источником жизни. Творчество в рот ебало законы физики. Ты говоришь: я творец, я умираю, чтобы ходить на тот свет и приносить сюда свежую силу. Ну, или не так говоришь, похоже, но не суть. Так в каком месте ты буддистка? Ты менада, – улыбается, – ты вакханка. Скажи, вакханка, – очнувшись, добавляет, – какое отношение это имеет к тому, что я сказал, про отношения?

– Самое прямое, – с облегчением, – вдвоём туда не ходят. Чтобы посметь вырваться, нужно устранить половую полярность, совместить в себе противоположности, в себе одном, без кого-то ещё. Все творцы одиночки. Иначе они не творцы.

– Нет уж, – возражает, – мистики одиночки. Творец нуждается во вдохновении вокруг себя, в мире, в людях. А мистику всё это пофигу. Мистик ищет Бога. Безбожным мистиком был Ницше, заменил Бога божественным отсутствием. И, чёрт возьми, был прав. – Брови подняты, рот рогатый. – Творчество – это усыновление богом. Или богоубийство. – Не ожидала с ним такого разговора. Невозможно так говорить о творчестве, самому не будучи творцом.

– Музыка? – спрашиваю, догадавшись, откуда он всё это знает.

– Хуже, – усмехается. – Литература. Ты права, – признаёт, – насчёт одиночества. Я так, проверял. Мало ли… – “Венц, – зовёт его официантка, – я забила сок, возьму сама, можно?” Он кивает. Официантка заходит за бар. За бар заходить мало кому можно. Волосы у неё белые, брови тонкие, сама, манерами, похожа на белку в форме. Рассеянно скольжу по ней взглядом, она поджимает губы. Литература? С чего бы у них тогда с Лидой не быть общему? Венц заходит мне за спину, обнимает, говорит тихо. – Божена, – в висок, – я тебя хочу. Тебе ведь нравится это. Когда тебя хотят. Тебя, такую всю независимую, хотят, – смешок, – и ебут, как хотят.

Вниз ушло всё, что во мне было, что было мной. Я представляю: он подхватывает меня на руки и, через весь бар, на глазах у коллег и гостей, тащит в туалет, закрывает там дверь и, самым грязным образом, трахает. В дверь стучат, кричат: “Венц, налей хотя бы пива”. Бар функционирует без бармена. Бармен захвачен моей вульвой. Он дышит, я дышу, расстояния нет. Официантка старается на меня не смотреть. По ней видно: ещё чуть-чуть и заплачет. Знакомая ситуация. Я, на одной из студий, переебала всех, кто понравился. Чуть до драки ни дошло. Не дома, правда, не в Питере. Дома я так не косячу. А ему-то что, у него дом за смертью. И у меня. И у… всех. На земле мы все в гостях.

“Если я кого-то и вижу, спутником, – думаю, – то тебя. Ужасней тебя людей, кроме себя, я не знаю”. Вслух такое – увольте. В зале происходит движение. Я вижу того, вернее, ту, кого тут быть не должно. Я вижу Лиду. Лида видит меня, вплотную к Венцу, в обжимочку. Отскакиваю от него вперёд. Бессмысленно: поздно.

– Ты, – говорит Лида, глаза по пять рублей. – Кто угодно, что угодно, но ты…

С возвращением, крик мой, давно не виделись. Кто угодно. Что угодно. Только не ты. Кровь бросается мне в лицо. Отталкиваю её. Она всё равно бросается.

– Привет, – говорит Венц, нимало не смущаясь.

– Сука! – кричит сестра, бросаясь ко мне. Я шагаю вперёд. Он, между нами, останавливает, взяв за горло: обеих. "Спокойно, – говорит, с вытянутыми руками, – выйдем, поговорим". Лида обмякает под его рукой. Я прижимаю к себе его руку и, болевым приёмом, освобождаюсь. "Ещё раз так сделаешь, – предупреждаю его, – останешься без руки". Шлюхи нет, есть злой гном. Разворачиваюсь и выхожу первая. Лида, подтаявшая, за мной. Её колотит. За нами – Венц, трёт руку, морщится. За Венцем – взгляд блондинки.

Меня обломали. Жёстко обломали. “Я знала, – бормочет сестра, – я знала, что рано или поздно это случится”. Ничего не случилось, из-за тебя, между прочим. Выходим на улицу. “Ну а знала, так чего психуешь?” – одёргивает её наш общий знакомый. Я, между ними, третий лишний. Причина ссоры. Устраниться бы. Блики рембрандтовские, небо синее, архитектура сказочная. Губы Лиды, вызывающие губы, дрожат на детском лице. На меня она больше не смотрит. Судорожно глотает. “Я люблю тебя, – бросает в Венца. Тот непонимающе щурится, рот кривится вправо. – У меня ничего нет, чтобы дать тебе, есть только я, а это тебе не интересно. У тебя таких много, вон, даже сестра моя туда же, с ними, – истерический смешок, – ну вот, я всё равно это сказала, дура, потому что это правда. А ты, сука, – мне, – ты хуже. Ты знала. Нет, – всплёскивает руками, – что вы, я забыла, ты такого не понимаешь. Тебе лишь бы плоть свою потешить и на бунт подбить, тварь ты, не человек, вы оба – не люди! Люди должны иметь хоть какую-то ответственность за тех, с кем имеют связь! Захотел, пришёл, – ему, – захотел, ушёл, захотел, выебал, захотел, плюнул в морду и свалил, не вытирая, вот вы какие! Ну и куда вы, – обоим, – со своим “хочу”, направляетесь? Да вы же перережете друг друга, когда ебаться надоест! Нет высшего мерила, нет бога, так должен быть хотя бы закон, мерило необходимости, а у вас и его нет! Всё дозволено! Насилуй, воруй, режь, убивай, разделяй и властвуй! Я не понимаю, – спускается на шёпот, – я не понимаю, зачем, если у вас святого ничего нет, вам вообще жить. Тебе я всё простила, – Венцу, – не простила даже, а приняла. Хоть ребёнка рядом со мной расчлени, оправдаю, и будешь опять в моих глазах чист, как ангел, в моих, заметь, глазах, не в своих, не сам в себе! Ради того, – её конкретно несёт, – чтобы видеть тебя, каким