Сперматозоиды - Мара Винтер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава IV. Или с тобой, или ни с кем
And who’s that stranger walking in my dreams
And whose that stranger cast a shadow 'cross my heart
And who’s that stranger, I dare speak his name
Richard Thompson – Dad’s gonna kill me
Манфред, говорит Лида, Каин, говорит Лида, и через слово поминает Байрона. Модно нынче влюбляться в байронических мальчиков. Не одна Ананасова их воспела. Я думаю: маркиз, это не про вас, де Сад, не про нас, маркиз, солнышко. Мы таких Жюстин, обоих полов, пачками имели, хоть бы одну кто защитил.
Лида, ослеплённая, пишет: вечные моменты – это когда бог, сделав паузу в творении, отошёл покурить. Осталось понять, висит ли наш мир в галерее, или заброшен, непризнанный, где-нибудь на чердаке.
Бог, говорит маркиз, зол, нет над нами бога. Как нет и не было отца.
Он говорит: не парься. Он говорит, ей говорит: только не воспринимай всё это слишком серьёзно. Она поддакивает и растекается воображением по древу. Он говорит, мне говорит: поехали со мной, заебала. Я закатываю глаза: несмешная шутка, шути другую. Её подошвы упираются в стенки лифта, на весу, юбка-клёш, удобно. Мои ботинки чешутся его яйцами, под улыбочкой, про себя.
Её юбка задирается на заброшке, колени на железной сетке, она едет по полу за волосы, сидит на окне с рукой на горле, туда, назад, над окном, прогнувшись. Упасть ей мешает, кроме своих раздвинутых ног, только его рука. Высота – ну, по меркам хрущевок, этаж десятый, не меньше, руины завода. Я, под конец рабочего дня, курю косяк с Лёхой, под вытяжкой, с закрытой дверью, обсуждается акварельная техника и сад Моне. Нос как будто обрублен, нос шире, рот тоньше, рот в покое. Длинноволосый, растрёпанный, чёрный человек у порога Кащенко. Чёрные Лёхины глаза видят больше, чем светлые глаза Венца. Он смотрит в собеседника, не слушая его ложь.
Её юбка задирается в кустах, над сточной канавой, возле торгового центра на Кировском, через часок после высоты. Я, в вагоне метро, малюю кувшинки на колене.
Её юбка одёрнута. Венц покупает ей кофе, в забегаловке неподалёку. Она говорит: это было слишком, давай повторять не будем. Он говорит: ладно. Пожимает плечами, что значит: с тобой не повторю. Я, на кухне, с мамой, варю кофе под сигаретку. Мы делимся впечатлениями дня, со смешочками. Дома проблемы кажутся пустяковыми.
Лида едет в автобусе, вся покоцанная, одна, и думает о БДСМ, добровольном, заранее оговоренном, со стоп-словом и табу. Думает об игре в живую куклу. Венц пишет мне сообщение: “Разрушать прекрасные вещи приятнее, чем их рисовать. Эмили Нотомб. Немного китайская сказка. Почитай”. Игнорирую. Мы с мамой обсуждаем поездку в Карелию на будущих выходных, я еду с этюдником, ловить свет и воздух.
Лида вваливается в квартиру, всколоченная, верхняя губа разбита, глаз заплыл. Мама ахает и выдавливает: “Сама?” Лида вздыхает: “Сама”. “Обработай, – говорит мама. – Помочь?” Лида отказывается от помощи и удаляется в душ. Я готова рвать на себе волосы. Так откровенно мои предпочтения ещё никто не демонстрировал: на грани срыва, на грани смерти. “Она живёт мою жизнь”, – озвучиваю я, внутренне – ору. “Что, – спрашивает мама, – того же хочешь?” Её рука, с чашкой, дрожит. Её рука уж точно не остановит падающего.
Лида – моя сестра. Он разрушает мою сестру. Прекрасные вещи. Она не вещь. Я могу ей быть, отделяя себя-вещь от себя-сознания. Лида так не умеет. В ней нет трещины. “Скорее, не того же, – цежу сквозь зубы, – скорее, с ним то же сделать”. Пишу ему: рядом со мной нож, вези сюда своё горло, их встреча будет очень влажной. А он того и добивается. Отправляет смайлик.
В ванной шумит вода. Небо течёт к горизонту, густое, как кисель. Абажуры ламп – разноцветные, сидим, будто в цветнике. Мама кладёт руку на моё плечо. Я думаю, как можно, не краской даже, пигментом, передать нежный пушок с её щеки. Залом морщинки около рта. Округлый блик на носу. Лисий прищур, длинные ресницы, густые брови, левая изогнута, правая выглядит сломанной. “Она с ним не задержится, – говорит, – ты же сама это знаешь. Не её формат”. Да, знаю. И оттого ещё тяжче.
Чтобы воспарить, мне раньше было довольно чистого листа бумаги. Момент во всём объёме – это и есть импрессионизм, рай, сад Моне. Раньше я могла бы, несмотря на близость с маркизом, смело оставить подпись под заявлением: “Вечные моменты – это когда бог, сделав паузу в творении, отошёл покурить”. Пришёл Венц и всё испортил. Сломал эскалатор. Направил вниз. Кто его просил?
Нет у нас ни бога, ни отца, пока мы, по той или иной причине, замкнуты в личность. Нет у нас ни души, ни матери, теперь, когда в личности своей, как в газовой камере, задохнулись. Во имя вирта, даркнета и криптовалюты, аминь.
Действия не происходит. Никакого: мы будто бы просто не знаем, что друг с другом делать. Ощущение чего-то необыкновенного, впереди, толкает на активность, но вся междусобойная активность превращается в еблю, а внешняя остаётся одиночной, не нами, а мной и тобой, параллельно друг другу. Вопрос встаёт так: зачем ты мне, зачем я тебе, зачем? Продуктивность наша по-отдельности куда выше, чем совместно. Логический вывод – лучше просто молча разойтись. Что-то не даёт, тянет. Значит, есть оно, что-то. И очень важное. Божена говорит: да ты прикалываешься, он андрогин, как и я, он цельность не через пол обретает, а в одиночестве, причём в период аскезы. Уж я-то знаю. В миру гермафродит, безо всех – опа, андрогин, весь из себя такой богоподобный. Говорит и усмехается. Не верю. Ей – не верю. Она – заинтересованное лицо. Мама говорит…
От птицы не спрячешься. Хватаюсь за голову. Звонит Лида. Автоматически закрываю блокнот, отвечаю. “Жень, –
