Токио нас больше не любит - Рэй Лорига

– Только не эти наркотики,– протестует девушка из Сан-Франциско,– фальшивая эмпатия – самая бесчестная из эмоций.

Прекрасно. Я забираю свои таблетки, пересекаю комнату в ритме замечательного марша Вермахта, выхожу на террасу посмотреть на гостиничный гараж.

Все спокойно. В тени деревьев водители-моторикши дожидаются клиентов из отеля, а вдалеке я вижу, как верующие возвращаются из Ват Чайямангкаларан – это такой храм с синими драконами и исполинским лежащим Буддой. Там снаружи все в порядке, а здесь внутри безумные нацисты продолжают петь, и маршировать, и пить шампанское, и нюхать кокаин.

Я со всей галантностью прощаюсь с шестью умалишенными, и одна из них, таиландка, одетая, как жена астронавта, настаивает на том, чтобы меня проводить, и когда я захожу в свой номер надеть сапоги, она все еще находится позади меня, а вот уже и на мне, настойчиво ищет мои губы, и так мы целуемся, целуемся долго, хоть ей и этого кажется мало: прощаясь, женщина в чем-то меня упрекает, но поскольку упрекает она по-тайски, я не знаю, в чем именно, и, само собой, не придаю ее словам серьезного значения.

У дверей отеля меня ждет моторикша. Ехать на этой рухляди так приятно, что возникает желание исколесить весь мир. Когда старый индус спрашивает, куда поедем, я, разумеется, довольствуюсь много меньшим.

В «Комптар-центр».

В туалете «Комптар-центра» у меня короткое и постыдное свидание с мускулистым пареньком из Брунея. И тотчас же – а в коммерческих центрах хорошо именно то, что можно заняться чем угодно,—я поднимаюсь на последний этаж, в художественные галереи, и долго рассматриваю одного из этих типов, что прививают себе диковинные вирусы, изобретенные отважными генными инженерами, а потом демонстрируют на собственной коже потрясающие результаты. Обнаженный парень стоит на фоне белой стены, на которой написано название вируса: «ZERО».

Его назвали«ZERО» , поскольку он способен за пару недель сократить человека до размеров пончика. Приятного тут мало. Эти самоубийцы нового времени заставляют с ностальгией вспоминать старых мазохистов с их свисающими с члена гирьками и булавками, воткнутыми в соски. Вот так. Все движется вперед. Это знамение времени.

Кстати, я съел гамбургер, чего обычно не делаю, и накупил кучу ненужных вещей: спортивные тапочки, чистящий инструмент для трубки и шикарные солнечные очки. Все это, кроме очков, я выбросил, потому что ненавижу ходить с пакетами в руках.

Я провел много времени в несообразной мексиканской забегаловке, попивая мескалевую водку, когда вдруг осознал, что успел закинуться «розовыми»,– а это такая забавная, легкая, приятная, сладкая субстанция, которой увлекаются в северных странах и которая приносит долгую неуловимую радость, заставляющую тебя терять время – шесть или семь часов в коммерческом центре или в любом другом месте, да так, что не возникает и тени самого малюсенького беспокойства. Определенно с этим наркотиком что-то недодумали, возможно, «розовые» были открыты случайно, в ходе разработки более интересного продукта; это, несомненно, не мой товар, однако я, по причине, которой не помню, закинулся ими не помню когда и не помню где.

Период полураспада «розовых», то есть время, за которое состав растворяется в крови, настолько долог, что у принявшего есть возможность забыть, почему или с кем они были приняты. Остается только ждать, когда же закроется ярмарка. К сожалению, неврологические последствия от этого продукта ужасные. Бесполезное счастье, которое предоставляют «розовые», требует непропорционально большого усилия. Это как если бы бумажному кораблику, чтобы побултыхаться в ванне, требовался ураган.

Как бы то ни было, прямо сейчас ничего сделать нельзя, посему я заказываю еще один мескаль, как можно более любезно улыбаюсь малайцу, плохо замаскированному под Эмилиано Сапату и со всей серьезностью обдумывающему вопрос, верно ли, что Гитлер родился в январе.

В последний раз проснувшись в Малайзии, я вижу парня в джинсах и белой футболке, стоящего на стуле и выглядывающего в окно между белых вертикальных пластинок жалюзи. Заметив, что за ним наблюдают, парень коротко поясняет:

– Если сюда не подняться, моря не видно.

Затем он слезает со стула. Парню не больше двадцати, у него очень короткие черные волосы, по-испански он говорит с португальским акцентом. Он симпатичный, и он мой друг. Я это знаю, потому что он сам так говорит.

– Я твой друг. Мы долго болтали в саду камней. С нами еще были две филиппинки. Они ушли до того, как с тобой случился приступ. Мы не спали друг с другом – я имею в виду, ты и я. И близко не было.

Я, естественно, голый, под кроватью валяется шикарный серый льняной костюм и шикарная рубашка из белого шелка.

– А филиппинки?

– А, ну эти-то да… я хочу сказать, что их мы с тобой отодрали.

Когда парень это произносит, глаза его начинают блестеть.

Очень рад.

В комнате холодно, окно закрыто. Вся жаря осталась на улице. На филиппинках были французские шляпки. Вот это я запомнил. Одна из них сама мне сказала. Шляпки made in France. Девчонки страшно ими гордились.

Я не помню, как трахался с ними, ни с одной из них. Помню только шляпки.

На простынях написано название гостиницы.

«Paradise bed and breakfast».

– А где завтрак?

– Я все съел… извини… не похоже было, что ты проснешься. Осталось немного кофе, но он остыл.

– Я никогда не пью кофе. Это вредно. Сколько я проспал?

– Полтора дня.

– Это не так много.

– Для Малайзии – нет.

– А для Лиссабона?

– Я не из Лиссабона, я с Мадейры,– говорит парень с гордостью, с какой люди уезжают из одного места, чтобы очутиться в другом.

Все равно, Лиссабон – удивительный город, это город, который всегда смотрит в другую сторону. Как мальчик, глядящий с корабельной палубы. Как человек, держащий в руках письмо, которое надо бросить в почтовый ящик,– нечто, что все еще здесь и в то же время уже очень далеко. Мадейра – это островок в Атлантическом океане. Я не помню, как мне там жилось, но, как обычно, это ничего не значит.

Я ощущаю привычную боль в спине, однако теперь болит намного сильнее, словно какой-то сумашедший доктор вырвал у меня позвоночник и повил на его место палку от метлы. Комната белая, в ней только одна кровать, стол и стул, на который мой друг с Мадейры забирается, чтобы смотреть на море.

– А где телевизор?

– Я поменял его у одного китайца на десять ампул GРG.

– Осталась хоть одна?

– У тебя в чемоданчике есть всё.

Чемодан стоит рядом с кроватью. Глядя на него, я чувствую себя как человек, вернувшийся из путаного сна с золотым слитком в руке. В чемоданчике все еще хватает химии, чтобы заставить Римского Папу забыть, где он работает, и есть понемногу всего лучшего, что производят в регионе, а еще кое-что, прибывшее прямо от химиков Синдзюку,– таблетки для японских топ-моделей и их друзей-поэтов. Всем известно, что теперь этих красавиц переклинило на поэзию.

– Я почти ничего не взял,– говорит мой друг, хотя мне непонятно, почему бы мужику, который уступает мне свою постель и проявляет материнскую заботу, не взять всего, что душе угодно.

Два «добрых утра» и один GРG дела не меняют. Боль почти не сдвинулась с места, как защита итальянской футбольной команды.

Мой друг протягивает мне бутылку шампанского, но оно не французское и уже теплое, и, видимо, это окончательно меня добивает, потому что, когда я пытаюсь его поблагодарить, со мной случается досадный приступ афазии, и то, что я говорю, остается непонятым.

И то, что я говорю потом, тоже.

В Лиссабоне от монастыря открывается вид на крыши старого города, они спускаются к порту беспорядочно, словно бы одни дома уступают дорогу другим, хотя, разумеется, дома всегда стояли на своих местах. Но почему-то в Лиссабоне выдумываешь такое, что после, не в Лиссабоне, вообще не имеет смысла.

Дело обстоит так: я могу думать о Лиссабоне, но если попытаюсь сказать «Лиссабон», у меня ничего не получится.

Афазия – это название забвения, которое стирает слова. Столь же увлекательно, как пытаться прочесть прощальное письмо, написанное обезьяной. После этого сделать можно не так уж много.

Только закрыть глаза и ждать наступления лучших времен.

4. лучшие времена

Это не привидения: привидения ведь не носят ботинок и не оставляют следов на снегу.

Я сижу на кровати и жду. Радостные люди с севера переходят шоссе под моим окном. Радостные люди с севера Европы. В застегнутых на все пуговицы пальто, с опущенными головами.

Это не привидения, это немцы.

Окно закрыто. Мне не слышно, что они говорят. Мне не слышно ни шума машин, ни звука шагов по снегу. Я сижу на кровати в надежде услышать хоть что-нибудь. Все еще неспособный ничего произнести.

Комната пуста. Я не узнаю эту комнату, и я не узнаю того, что находится внутри меня. Я не знаю, что это за химия, но это наверняка что-то нейтральное. Спокойная химия сна. Звуки отдыха. У меня гудит в ушах и ноют ноги. Щеки горят, а руки потеют. Я здесь, и я во многих других местах. Как чемоданы, потерявшие пассажира на пути в чужую страну.