Час новгородской славы - Андрей Посняков

– Суд так суд, – покладисто согласился Кузьма. Шепнул напарнику: – Не боись, Онуфрий, вдвоем ее на суде так уделаем, еще и должна нам будет.

– Ждите к вечеру приставов, коль не боитесь!

Девчонка, запахнув испачканную шубейку, побежала вдоль Славны. Куда свернула – то ни Онуфрий, ни дядько Кузьма не видали: открывали ворота паломникам. Те шли к Тихвинской.

Вечером по пути к дому – в этот раз не на Прусскую, а к себе на усадьбу, были и там дела, – Олег Иваныч завернул в посадничью судебную канцелярию.

Епифана Власьевича уж давно на месте не было – домой почивать отъехал. Олег Иваныч поговорил с дьяками, про службу порасспросил, посмеялся. Дьякам лестно. Такой человек, да при такой должности с ними, сирыми, беседы вести не гнушается. В ходе беседы посетовал, дескать, живет в местечке опасном, на самой окраине конца Славенского, почти напротив проезжей башни. Вот несколько лет назад у него самого усадьбу пожгли, да и сейчас времечко лихое – то вопли какие-то по ночам, то поножовщина. Чего хоть там вчера было-то, у башни?

Дьяки наперебой кинулись уверять дорогого гостя, что ничего подобного – ни пожара, ни поножовщины – в тех краях не бывало уже давно. Да и вообще ничего серьезного не бывало. Вот только сегодня одна девчонка исковое заявление написала – обвиняет стражника воротной башни Онуфрия Елисеева в том, что тот испортил ей шубу, ценою в двадцать серебряных денег.

– Дело-то дурацкое, простенькое! Он хоть и испортил, да не нарочно. Девка сама под паклю подставилась.

– Простенькое, говорите? Это хорошо. У меня в приказе людишек много молодых, новых. Вот бы их поучить на таком-то деле.

– Так и берись, батюшка! – хором вскричали судейские дьяки. – Пусть твои людишки и пособирают материалы, поучатся. Потом к нам, в суд, передадут. А чего неправильно соберут – уж мы то поправим, по дружбе.

– И вправду, взять, что ли? – Олег Иваныч почмокал губами.

– Бери, бери, батюшка боярин. Завтра же к тебе иск и отпишем.

– Гм… Ну, ладно. Только вы это, выемку шубы сами сегодня сделайте. Чтоб моим меньше возиться.

Олег Иваныч вскочил на коня и поехал к себе. Погода, с утра игравшая проблесками весны, к вечеру посмурнела, поблекла. Затянули небо низкие серые тучи. Снег – мелкий, словно крупа.

Он подъехал на Торгу к церкви Параскевы Пятницы. Рассчитал верно – как раз зазвонили к вечерне. Именно в этой церкви договорился сегодня встретиться с купеческим старостой Панфилом Селивантовым, старым своим другом-приятелем. Панфил должен возвращаться с Ивановской, где крутил свой непростой бизнес – продавал мелким оптом олово, привезенное из Англии капитаном Эриком Свенсоном.

Олег Иваныч успел к вечерне вовремя, а вот Панфил чуть не опоздал. Уже окончился благовест, когда показалась в дверном проеме черная окладистая борода. Купец был в горностаевой шубе, сверху покрытой блестящей золотистой парчой, в черной собольей шапке с отливом, с золоченой цепью через всю грудь. Под шубой виднелись высокие желтые сапоги-ботфорты и короткая европейская куртка-вамс, сшитая из изумрудно-зеленого бархата. На поясе, тоже по европейскому обычаю, – узкий меч-эспада. Владел им Панфил довольно сносно. Во многом благодаря урокам Олега Иваныча.

Войдя в церковь, купец снял шапку, перекрестился и поискал глазами. Увидев, подмигнул. Протиснулся.

Службу вел молодой батюшка – с аккуратной бородкой и длинными вьющимися волосами. После молитв лично провожал всех у входа, и для каждого находилось у него доброе слово. А иногда и не просто доброе – иногда и веселое.

– Как жизнь, Панфиле? – выйдя на улицу, поинтересовался Олег Иваныч, одетый почти так же, как купеческий староста. Только куртка не зеленая, а темно-голубая.

Надо сказать, европейская мода довольно быстро распространилась в Новгороде. И не только среди мужчин. Девки и даже замужние женщины не прятали волосы, а сооружали на голове прически, что осуждалось ортодоксально настроенными священниками и вызвало созыв специального Святейшего совета Софийского Дома. Большинством голосов (включая и голос самого владыки архиепископа Феофила) Совет постановил: прически разрешить. В Москве это вызвало лютую, ничем не объяснимую злобу.

Приближались выборы.

– Так вот и я о том, Олежа, – Панфил поставил на стол кружку с вином. – Мы, ивановские купцы, тебя поддержим. Нам другого посадника и не надо. Победишь ты – это и наша победа будет. Потому что ты думаешь как мы, как все новгородцы. Нет у тебя противопоставления: знатный – незнатный. И Европу знаешь, глаза безумством московским не застланы. А пройдет в посадники кто другой, даже не обязательно московский человек, вряд ли что улучшится в Новгороде… Ну, еще по одной, да пойду. О, чуть не забыл! – Купец хлопнул себя по лбу: – Мы ведь решили людей выбрать. Тебе в совет да в помощь. А то ведь дел у тебя полон рот, некогда об избрании помыслить. От ивановских купцов меня туда выбрали.

– Рад, Панфиле!

– От посадского люда – Геронтия-лекаря. Ну, ты его знаешь.

– Больше, чем кто-либо.

– От Софийских советуют…

– Гришаню-отрока?

– Его. Ума у него на то хватит изрядно.

– Согласен.

– Ну, остальных сам подберешь. Через три дня соберемся. Лучше у тебя. На окраине и глазу чужому незаметно. Ну, пора мне.

Обнявшись, простились.

Утром у себя в канцелярии Олег Иваныч обнаружил Ульянкин иск.

«Прошу взыскати с Онуфрия за шубу двадцать денег да за испуг десять денег».

Молодец, Ульянка!

А это что? «Вымато…» «Вымато…» А! Протокол выемки. Той самой испорченной шубы. Четко сработали судейские! Любо-дорого посмотреть! И дата указана «восьмого дни», и время «до крика петуха», и даже понятые, «послухи». Все по закону – по «Новгородской судной грамоте». Ни одна собака не прицепится.

С утра же приставы разнесли и вручили повестки: истице, ответчику и свидетелю.

Все трое явились после обеда, ближе к полднику, как было написано в повестках «как солнце заиде за лес».

Первую половину дела (о шубе) решили быстро, прекратили за примирением сторон. Ульянка тут же исчезла – убежала в Гришанину келью, а чем уж они там занимались, Бог весть. Олегу Иванычу то не интересно.

Гораздо интереснее расколоть двух паразитов-стражников. При этом еще нужно не позабыть и о писце в красном кафтане. Выяснил уже Олексаха, что тот на Запольской делал? Ладно, это и потом успеется.

Олег Иваныч мигнул дьякам. Те по-быстрому вышли.

– А тебя, Онуфрий Елисеев, я попрошу остаться…

Олег Иваныч старался придать голосу приличествующую случаю серьезность. Мысленно – Мюллер и Штирлиц.

Глаза у Онуфрия беспокойно забегали.

– Грамоте обучен, сын Елисеев?

– Малость самую.

– Ну, раз малость, тогда и записывай, Онуфрий.

Олег Иваныч усадил Онуфрия на лавку, поставив позади него двух вооруженных воинов в блестящих кольчугах и пластинчатых нагрудниках-панцирях.

– Сначала пиши вопрос. Когда и при каких обстоятельствах ты, Онуфрий Елисеев, получал от корчмаря Явдохи деньги? В каких размерах?

Онуфрий дернулся:

– Никакого Явдохи не знаю!

– Не знаешь? Тогда пойдешь в поруб, будешь там гнить и думать… Знаешь, о чем?

– О чем?

– О том, почему ты сидишь, а твой напарник, дядько Кузьма, преспокойно пьет винище на Загородцкой!

– Так он, змей…

– Вон, почитай, что он про тебя пишет!

Олег Иваныч вытащил из стоявшей на подоконнике шкатулки грамоту, недавно сотворенную Гришаней от имени стражника Кузьмы.

– Чы… Чи… – захлопал губами Онуфрий.

– Чистосердечное признание, – помог ему Олексаха. – Дальше честь?

– Чти, – обреченно кивнул Онуфрий.

А с Кузьмой так легко не получилось. Или он предчувствовал что-то, или точно знал, что никаких грамот Онуфрий собственноручно написать не способен – не по плечу ему такой научный подвиг. Сломался только через три дня, после очной ставки с напарником, уже соответствующим образом обработанным.

Кузьма пытался, конечно, кое-что Онуфрию объяснить. Да Олег Иваныч не дал и рта раскрыть. В том-то и состоит искусство проведения очной ставки: позволять говорить только тому, кому нужно, и только то, что нужно по делу. Кто этим искусством овладел, тот следак. А кто нет – тот так, погулять вышел.

К вечеру Олег Иваныч хотел было предъявить обоим – Онуфрию и Кузьме – обвинение, но вдруг задумался. А что, собственно, предъявлять-то? В чем обвинять? В государственной измене? Ну, а Шелонский договор что гласил? Московский великий князь – главный судья и суверен Новгорода! Стало быть, не Онуфрия с Кузьмой в государственной измене обвинять нужно, а его, Олега Иваныча. Вон как дело-то обернулось!

Ладно, сам с собой он как-нибудь разберется – Московскому князю не присягал. А вот касаемо стражников… По идее, их нужно отпускать. Но очень не хотелось. Отпустить – значит, вспугнуть резидентов, Явдоху и Митрю. А к ним еще ой-ой сколько народишку шастало. Все против Новгорода шпионили.