Этой ночью я ее видел - Драго Янчар

Нет, этого я не в силах была произнести. Я сказала, что внизу была вечеринка, вы ведь знаете, некоторые после этого никак не могут угомониться. Это показалось ей правдоподобным, не впервой, и ей приходилось бывать на таких вечеринках, когда кого-нибудь из гостей было трудно выпроводить из-за стола, из дома или в гостевую комнату. Мы сели за стол и принялись разглядывать фотокарточки, мне показалось, что я ее убедила. Однако, спустя некоторое время, она вновь разволновалась.

Зачем вы то и дело подходите к окну? вдруг спросила она.

И правда, я все время вставала и подходила к окну. Из-за отдернутой шторы я смотрела на двор, на который падал свет из столовой. У ворот стояла фигура, беспокойно переминавшаяся с ноги на ногу, пиная ногой снег, это был Йеранек.

Ну Иван, ну Йеранек, думала я, а как замечательно ты пел в церковном хоре, а теперь вот ковыряешь ногой снег и ждешь, покуда не уведут хозяйку, которая была тебе благодетельницей. И хозяина, который всегда нахваливал тебя за твою работу и хорошо платил. И такие гадости говоришь, что у меня уши вянут от того, что ты прежде наговорил на дворе. Говорю же тебе, ступай в дом и растолкуй нашим, своим, то есть, что здесь произошло недоразумение. Глядя на тревожную фигуру в военной шинели, стоявшую с ружьем у входа на двор поместья, я вдруг кое о чем вспомнила, что уже стала забывать. Я тут же сообразила, откуда у неразумного и вообще-то неплохого парня явились на языке такие гадкие слова. Это было больше года назад, теплым ранним утром; когда я вышла до завтрака из дома, там стоял Йеранек. Иван, то бишь, работник, который пришел косить, подходит он ко мне и говорит: вижу я, твоей хозяйке любо с немцами якшаться. Я засмеялась, да что ты такое мелешь, Иван, в гости зашли, ну не гнать же ей их, вот и принимает. В форме ходят, не отступался Иван, а мыском так и ковыряет песок на дворе, словно чертит что-то. Снега не было, не то, что той ночью, спустя несколько месяцев, когда он стоял в карауле, тогда было прохладное летнее утро. Он уставился в пол и ковырялся мыском в песке, потому что ему было не по себе. А кому не было бы от такой ереси?

Ну, естественно, в форме, сказала я, у них же нет гражданской одежды с собой. Я посмеялась, потому что все еще думала, что он не всерьез. То господа из Любляны приедут, деловые люди, литераторы и художники, то немцы из Крани, произнесла я, она же перед ними дверь не закроет. А он, опустив голову вниз, все елозит по песку, так что там уже ямка образовалась, одному из них, видно, она особенно рада, сказал он. Ну и кому же? спросила я, уже немного злясь из-за того, что он и не думал прекращать. Тому офицеру лазаретному, сказал он. Ну и? продолжала я. Я видел их сегодня утром, начал он, когда пришел косить. Они стояли у пруда на восходе солнца. Ну и дурила ж ты, сказала, у них концерт был, господин Вито играл на рояле, а потом они в столовой еще немного посидели. До утра? не унимался он. А не все ли тебе равно, меня это просто взбесило, смотрел бы лучше за собой. А он все не унимался, упрямец эдакий, а где хозяин был? спросил он. Спать пошел, ответила я, тебе ведь известно, что он вообще не пьет, да и не большой любитель поговорить. Он спать пошел, заметил Иван, а она с немецким офицером вокруг пруда прогуливается. Ну, если ты имеешь в виду доктора, господина Хорста, то он нашу хозяйку очень даже уважает. Иван засмеялся, опустив голову вниз к своим рисующим на песке ногам: ну да, уважает. Да, уважает, сердито возразила я, ее все любят, да и ты ее любил. Она всегда была с тобой добра, произнесла я, а ты такое городишь, что меня стыд берет за тебя. Что бы сказала твоя Пепца, кто ее в больницу свез, если не наша хозяйка? Если ты сейчас же не прекратишь, я ей расскажу, уж она-то не порадуется, потому что она любит госпожу Веронику.

А ты думаешь, она не знает? спросил Иван, всем известно, что она тащится от немцев. Ну, хватит с меня. Бери грабли, сказала я, и разровняй песок, нарыл тут, что кабан в лесу. И что б я больше ничего подобного не слышала. Он перестал елозить ногой по песку, поднял голову и посмотрел мне в глаза. Чтоб ты знала, Йожи, произнес он, нашим это тоже не слишком-то нравится, боюсь, добром это не кончится.

Нашим? Тогда я еще не знала, что у Йеранека что-то было с лесными братьями, как мы тогда называли партизан. Этот смирный паренек, который потихоньку выполнял свою работу, косил, ворошил сено, таскал балки, когда в сарае крышу чинили, который насвистывал по лесу и с удовольствием катался на велосипеде, а по воскресеньям пел на клиросе, мне никогда в голову не приходило, что у этого Ивана что-то может быть с нашими. Потом я вспомнила, что он несколько дней пробыл в тюрьме в Крани, после того, как немцы забрали несколько мужчин на хуторе в низине под Крутым Верхом. Ну, а кто спас его? Вероника, она его спасла, попросив заступиться доктора Хубмайера. Того самого, из-за которого парень извел здесь весь песок и вел себя как глупейший ревнивец. Ведь тогда сказали, что Йеранека забрали по ошибке, доктор за него поручился, потому что Вероника просила, чтобы он так сделал. У меня чуть с языка не сорвалось, ему об этом рассказать. Бог его знает, что в башке его упрямой делалось. Он бы запросто и это мог против нее повернуть. Ведь знал же он, господин Лео помогает лесным братьям, все мы об этом знали. Этого должно было быть достаточно.

Он ее благодарить бы должен, ведь она же Пепцу в больницу свезла.

Пепцу его отвезла в больницу, да и его по-своему любила. Наш Иван лучше всех за лошадьми смотрит. Его она по-своему любила, а я вообще у нее как подруга была. Она рассказывала мне, как жила в Сербии. Рассказывала, что они с тем, бывшим, ну с тем, что промеж них вклинился, какое-то время трудно жили. Там в каком-то маленьком городишке на юге она разводила кур. Верилось с трудом, но я верила. Ни перед кем она нос не задирала, хоть и была из господ. Мы ее любили. Мне она как-то подарила шелковое белье. Ты так добра ко мне, сказала она. На самом-то деле, это она была добра со всеми, в том числе и с ним.

Это другое дело, сказал Иван, только зачем тогда разгуливать с немецким офицером у пруда.

Я не могла прочитать его мысли, чтобы понять, какая связь между болезнью его Пепцы и прогулкой Вероники. Вне себя от злости я сказала, что, может, она сама попросила, чтобы он сходил с ней прогуляться.

Ну-ну, вызывающе произнес он, тот офицер ей во всем потакает. Вероятно, бывает, что и она ему.

Ну, это уже было слишком. Чтобы ноги твоей здесь не было, прошипела я, как разъяренная гадюка, так бы и выцарапала ему глаза. Он не спеша развернулся и ушел, а выходя из поместья, обернулся через плечо, я погрозила ему пальцем. Бесстыдник.

Возможно, и ему нравилось смотреть на Веронику. Ничего удивительного в этом не было, всем мужикам, и помладше ее, она нравилась, но ее приветливость и жизнерадостность иногда неправильно понимали. Может, он про себя восхищался ею, и совсем голову потерял, когда увидел ее с доктором, этим тишайшим господином Хорстом в ранний час у пруда. Но тогда я не заморачивалась этим. И других забот хватало. А кроме этого, я же видела, что между госпожой Вероникой и доктором Хубмайером не могло быть ничего, кроме симпатии, может, даже дружбы. Она была верна своему мужу Лео. Самое забавное, что я помню из Подгорного, была их повторная свадьба. Ну, ясное дело, всего лишь символическая, потому что формально они никогда не разводились. Она только уходила, а потом снова вернулась. Правильно, что он простил ее, только он один и был для нее самой лучшей партией. Всех нас она пригласила на шуточную свадьбу сразу после своего возвращения. На дворе поместья поставили столы, устроили застолье, какой-то господин из Любляны, говорили, что поэт, произнес уморительную речь, а в конце связал их по рукам цепью — отныне, произнес он, вы всегда будете вместе, и никогда поврозь, а если кому-то и придет что-то подобное в голову, пусть взглянет на цепи. Потом он продолжил, как священник в церкви — пока смерть не разлучит вас. Я на многих свадьбах бывала, и всегда при этих словах у меня комок к горлу подступал, тогда вот тоже, еле сдержалась, чтобы не расплакаться, хотя на этот раз все было забавно и весело, и все мы смеялись, а невеста тем более. Особенно после того, как господин Лео, который всегда пил одну только воду, должен был выпить бокал вина. Господин поэт продолжал, что клятву, впрочем, не сдержать, если ее не скрепить не только цепями, но и вином. Странная свадьба моей дорогой госпожи Вероники.

Я знала, что она любит Лео и слово свое сдержит. Но я знала также и то, что она не забыла свою большую любовь, из-за которой она его бросила на какое-то время. В поместье Подгорное продолжали приходить письма, адрес на которых был написан кириллицей, и поначалу почтальоны мучились, чтобы прочитать, кому они адресованы. Однако госпожа Вероника их вообще не распечатывала, просила меня их выбрасывать. Вероятно, боялась, как бы эти письма не разбили ее сердца, не вернули ее хандру. Память любви, всем нам женщинам это знакомо, порой посильнее цепей будет, которыми мы себя связываем, пусть и символически, шутки ради. Однажды мы с кухаркой Фани вместо того, чтобы в печь бросить, взяли и прочитали одно из тех писем. И пока читали, обе обревелись. Потому как Стева тот, по-нашему Штефан, так звали того мужчину, с которым она сбежала в Сербию, так хорошо писал и так чувствительно, без нее был так несчастен, что, наверняка, и она бы расплакалась, если бы прочитала письмо. Я так поняла, что для их отношений с Лео и мира в семье будет гораздо лучше, если она вообще не будет читать писем. Почти каждое письмо, так же то, что мы с Фани читали, заканчивалось словами: врати се љубави[12]. Это было написано по-сербски, а затем еще и по-словенски: ljubezen moja[13].