Мальпертюи - Жан Рэ

Мальпертюи звал меня, подобно тому, как неведомая сила тысячелетиями волнует и зовет мигрирующие живые существа, повелевая преодолевать неизмеримые пространства.

Я закрыл глаза, призывая искусственную ночь сомкнутых век, и начал было погружаться в бархатную пропасть сна, как вдруг почувствовал чью–то тяжелую руку на своем плече. Рука была мне знакома: крупная, красивая, словно точенная из старинной слоновой кости.

– Здравствуйте, друг мой, я – доктор Мандрикс!

Около кровати стоял человек высокого роста с серьезным выражением лица. Я покачал головой:

– Вы говорите неправду.

Ничто не дрогнуло в его лице, только в глубине больших черных глаз вспыхнул и тут же погас огонь.

– Видите ли… я узнал вашу руку.

– Вы будете ходить, – медленно произнес доктор глубоким голосом, – это в моих силах сделать для вас!

В ногах моих возникло странное ощущение, точно бесчисленные укусы мельчайших насекомых.

– Встаньте!

Меня пронизала дрожь.

– Встаньте и идите!

Так могло повелевать лишь божество, в чьих силах вершить чудеса.

Доктор Мандрикс превратился в смутный силуэт, рука исчезла, оставив на моем плече словно каленый след; все потайные фибры души моей трепетали, будто приглушенное эхо откликалось на зов таинственного колокола, затерянного в безбрежной дали.

Потом наступил сон.

Я шел.

И не слишком удивлялся этому: Элоди со своими знакомыми, верно, просто ошиблась, посчитав, что меня приковал к постели приступ необъяснимого паралича.

Я шагал по мягкому, как войлок, песку.

Стоял один из тех прекрасных дней, напоенных весенней ясностью и негой, которые январь приберегает для взморья.

Из ложбины между дюнами поднимался дымок, вскоре показался и рыбацкий домишко. Скрипела на ветру размалеванная вывеска.

Неуклюжая надпись воспевала пиво и вина из подвалов сего приюта, равно как и достоинства кухни; а изображение толстяка канареечного цвета с раскосыми глазами и бритым черепом, увенчанным длинной тонкой косой, наглядно убеждало прохожего, что этот постоялый двор на отшибе называется «Хитроумный Китаец».

Я толкнул дверь и вошел в пустынную комнату, чем–то схожую с кают–компанией, – обитую смолистой сосной, с удобными кожаными банкетками вдоль стен.

В глубине за стойкой царили кувшины и бутылки, в которых оттенками орифламмы отсвечивал алкоголь.

Окликнув хозяев, я постучал по гулкому дереву стойки.

Никто не ответил.

Да по правде говоря, я и не ждал ответа.

Вдруг меня охватило тревожное чувство: я не был один.

Я повернулся на каблуках вокруг собственной оси, медленно разглядывая помещение, так, чтобы ничто не ускользнуло от внимания.

Таверна была пуста, и однако чье–то присутствие ощущалось столь явственно, что не вызывало у меня никаких сомнений.

На мгновение мне показалось, что на столе перед банкеткой в дальнем углу комнаты стоит стакан, и в воздух поднимается дымное облачко.

Нет, снова каприз расстроенного воображения – убранный стол поблескивал чистотой, а за дымок я принял игру света и тени.

Однако галлюцинация возобновилась, на этот раз слуховая. Послышался стук поставленного на стол стакана и потрескивание раскуриваемой трубки.

Снова и снова я рассматривал банкетки вдоль стены – наконец в противоположном, самом темном углу я уловил смутные очертания.

Вернее, четко различимы были только глаза – прекрасные темные глаза.

– Нэнси! – вскрикнул я. Глаза затуманились и исчезли.

И тут же показались совсем близко, почти на уровне моих.

Бережно и осторожно я протянул руку и наткнулся на что–то гладкое и холодное.

Передо мной стояла ваза в форме урны из толстого полупрозрачного голубого стекла; я вздрогнул, будто прикоснулся ко льду.

– Нэнси! – вновь позвал я с пересохшим от волнения горлом.

Глаза на этот раз не исчезли: взгляд был устремлен на меня с выражением неописуемого страдания – глаза смотрели на меня из стеклянной урны!

Внезапно тишину нарушил голос, умоляющий, жуткий.

– В море… заклинаю… брось меня в море! И слезы отчаяния потекли из широко открытых глаз.

– Убирайся!

Повелительный голос прогремел откуда–то из–за стола, где я видел стакан и дымок.

Мужской, привыкший отдавать приказания голос, и все же в нем звучало больше печали, чем вражды.

Стакан вновь появился на столе, дымила трубка, но теперь я видел и курильщика.

Командир корабля Николас Грандсир!

– Отец!

– Убирайся!

Я видел его лицо, обращенное не ко мне, а к голубой урне, где из глаз Нэнси все струились и струились слезы отчаяния.

За моей спиной открылась дверь.

Образ отца тотчас же исчез, вместе со стаканом и дымом; последнее стенание донеслось из вазы, и кошмарное видение скрылось. Рука легла на мое плечо и медленно, с силой заставила повернуться. Доктор Мандрикс вывел меня из таверны.

Он шел рядом молча, и я повиновался его тяжелой прекрасной руке, запрещающей обернуться и посмотреть на таинственную таверну в дюнах.

– Я знаю, кто вы, – вдруг заговорил я.

– Возможно, – мягко ответил он.

– Вы Айзенготт!

Молча мы продолжали идти по кромке темного моря.

– Тебе следует вернуться в Мальпертюи, – неожиданно произнес он.

– Отец… сестра! – воскликнул я в отчаянии. – Я хочу вернуться к ним!

– Тебе необходимо вернуться в Мальпертюи! – повторил он.

И внезапная неодолимая сила завладела мной, унося прочь от этих мест.

Больше я не видел ни «Хитроумного Китайца», ни домика в дюнах, где ждала меня Элоди, ни самое Элоди.

И вновь оказался я в своем городе, ночью, вокруг – закрытые дома с погасшими окнами.

Мои шаги гулко отдавались в ночной тишине безлюдных улиц; куда они приведут меня, я не знал.

Во всяком случае, я стремился прочь от Мальпертюи, и на мгновение мне почудилось, что направляюсь в наш дом на набережной Сигнальной Мачты.

Но все оказалось гораздо хуже.

Миновав мост, я спустился вдоль заросшей травой журчащей речки до пустынной эспланды Преоз–Уа.

В ночной глубине абсолютно темной улочки светилась одинокая лампа.

Я направился прямо на свет и трижды дернул захватанное кольцо звонка.

Дверь открылась, кот с огромными, как плошки, глазами метнулся во тьму.

С облегченным вздохом я опустился на белоснежные меха и протянул закоченелые руки к сказочному розово–золотистому огню.

Так я обрел убежище на улице Сорвиголовы в гнусной лачуге мамаши Груль.

И только тут, под сенью жалкого приюта, я принялся размышлять о смысле Мальпертюи.

Почему в прошедшие месяцы – прожитые как долгие годы – я покорился безымянному страху? Почему безропотно отдался на потеху жестоким таинственным силам?