Ноктюрны (сборник) - Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк

– Надеюсь, что вы будете у нас бывать? – говорила Marie на прощанье, по-дружески пожимая мне руку.

– Да, постараюсь – бормотал я.

Странная эта женщина, Marie…

2

Вас удивляет, может быть, что я так подробно описываю своих друзей, но ведь, описывая их, я описываю себя. Вероятно, поэтому мы так и ненавидим друг друга, что в другом заметнее собственные недостатки. Теперь перехожу к тому, с чего я начал, т. е. к бегству от вас и своему раздумью по этому поводу. Ведь на другой день я достал ваш адрес и хотел идти к вам. Мне мучительно хотелось вас видеть, чтобы сказать, что я все еще люблю вас, что всегда вас любил и что… Вот тут получился маленький скачок. Я почему-то убежден, что вы вышли замуж не любя, как выходит большинство девушек, и что теперь бросили мужа – я этого не знаю, но мне приятно именно так думать. Дальше я думал, что мы можем возобновить наше знакомство, и кто знает… Нет, это безумство, бред расстроенного воображения несчастного номада, галлюцинация! Когда я думаю о вас, мне начинает казаться, что я опять молод, что все еще впереди, что никакого прошлого не было. Мое воображение рисует тихий уголок где-нибудь в провинции (дальше, дальше от столиц!), и вы, как центр и душа этого уголка. Почему-то я вижу вас непременно в белом платье и с распущенными волосами – фантазия исключенного за неспособность из шестого класса гимназиста, – почему-то мне кажется, что вы страдаете, глубоко страдаете, и я ухаживаю за вами, ловлю каждый взгляд и так чисто, так хорошо ухаживаю за вами, как за большим ребенком. Вам всего тридцать лет, у нас еще могут быть дети – нет, это я так, это нарушит гармонию, потому что супружество, даже в лучшем случае, вещь очень грубая, а я хочу вас любить совсем чисто, как никто еще и никого так не любил. Мне хочется поклоняться вам и этим путем примириться с чем-то, пред чем я смутно чувствую себя виноватым.

Выше уже я говорил, что в нашем кружке часто заходит речь о смерти. Но ведь физическая смерть совсем не страшна, потому что прекращает разом все. Нет человека, и кончено. В тысячу раз хуже, когда человек умирает нравственно, задолго до окончательного физического разрушения, и только кажется живым, как те деревья, у которых вместо сердцевины пустое дупло. Именно вот я такой живой мертвец, представитель целого легиона таких же мертвецов. Ведь я чему-то учился, куда-то стремился, в голове бродили кое-какие идеи – где все это? Осталось одно название: интеллигентный человек. Мы справляем свой университетский праздник, жертвуем гроши на стипендии, говорим кислые слова по поводу просвещения – и все это ложь, даже бессознательная ложь, потому что убеждены в глубине души как в собственной интеллигентности, так и в том, что должны сочувствовать чему-то такому хорошему, что переживет и нас и наших детей. Ведь есть это «высокое», выражаясь терминологией сороковых годов. К собственной негодности и к собственным недостаткам по общечеловеческой слабости мы относимся снисходительно, а в качестве интеллигентных людей прибавляем про себя: да, мы могли быть лучше, мы не сделали ничего, но зато следующее поколение уже не повторит наших ошибок и довершит здание. Какая горькая ирония!.. Где они, эти горячие, вдохновенные, чистые, непоколебимые, каких я знал на первом курсе университета? Ведь удивительно, что лучше русского студента нет в целом свете, и действительно он хорош, а кончил университет – и нет его, точно он утонул. Посмотрите на пьяное немецкое студенчество, которое гордится своими царапинами, посмотрите на английское, которое считает идеалом хорошего гоночного гребца – кажется, с нашей русской точки зрения, прямо пропащие люди, а смотришь, из такого немецкого рубаки и пьяного бурша вырастет целая ученая гора, политический или общественный деятель, и то же самое из английского студента-спортсмена. Мы даже не имеем права оправдывать себя независящими обстоятельствами, потому что такие независящие обстоятельства были у немца и у англичанина, да и посейчас такие существуют. Дело в чем-то другом: я не обвиняю никого, – Боже меня сохрани! – а говорю только о самом себе. Я не нахожу себе оправдания, что тем более обидно, что я чувствую, что мог бы быть хорошим человеком. Да, я окончательно не верю себе и вот почему не пошел к вам…

Да, я пришел бы к вам и не мог бы ничего вам сказать. Теперь вы, по крайней мере, не видите меня, и то уже хороню. Вот я пишу вам, что любил и люблю вас – все это ложь, ложь не потому, что я обманываю вас, а потому, что такие люди, как я, не могут любить. В мужчине любовь активное чувство, оно захватывает всего человека, в ней он проявляет все свои лучшие стороны, а что бы я вам принес, что бы я вам сказал? В результате получилась бы лишняя му́ка и больше ничего. Когда я встречаю молоденьких девушек, мне вперед больно за них: им некого будет любить…

Недавно видел вас во сне, который являлся продолжением действительности. Я решился идти наконец к вам. Вхожу. Слышу вашу мягкую походку, сердце бьется, пред глазами круги. Вы уже вошли, а я не смею поднять глаз.

– Это вы, Сергей Васильич?

– Я…

– А я вас совсем не таким представляла… Как вы постарели и опустились, потом в вас есть что-то такое… Я не умею назвать…

Вы отошли от меня, чтобы получше рассмотреть, и проговорили с расстановкой, отчеканивая слова:

– И этого человека я любила… Боже, Боже мой! И такой человек мог испортить мне всю жизнь… Мне просто делается жаль себя. А вы еще нападаете на интеллигентную женщину… О, как мне обидно и больно за вас! Разве вы были такой, когда я вас любила? Нет, это не вы… Уходите!

Да, я виноват, что в Marie (вы прочтете об этом во втором письме) обобщил всех интеллигентных женщин, – это грубая ошибка, и как бы я был рад, если б ошибся также и относительно самого себя, т. е. что я совсем не представитель интеллигенции, а просто сорная трава, чертополох, черт знает, что такое…

* * *

Это письмо было прервано появлением Пугачева. Он вбежал ко мне бледный, перепуганный, с трясущимися от страха губами.

– Она отравилась… да… – бормотал он, бегая по комнате.

– Кто отравился? – не сообразил я