Когда диктует ночь - Монтеро Глес

Как говорится, плевать они на него хотели с высокой колокольни. Но сознание, что его слушают, придавало ему уверенности. И, сидя в «ауди» и движимый тем, что мы называли «принудительной информацией», Илариньо продолжал рассказывать главы из своей жизни. Например, о своем приезде на юг. Его назначили в Кадис, в Пуэрто-де-Санта-Мария, куда он прибыл как-то в воскресенье, когда люди ходят к обедне и пьют вермут. Едва оказавшись там, он целиком посвятил себя торговле. Торговать предстояло брошюрками о вышивке крестом. Стратегия состояла в том, чтобы внушать клиентам, что часть денег будет передаваться в фонд какой-то изолгавшейся ассоциации по защите прав человека. Ответ всегда был один и тот же.

— Видите ли, я не вышиваю крестом, у меня и минутки свободной нет.

Тогда Илариньо, архистратиг и знаток простых душ, предпринимал атаку с ходу.

— Вам совсем не обязательно вышивать крестом, вам достаточно только проявить понимание и купить брошюру.

За счет этого Илариньо каждый день оказывался первым в списке продавцов. Но чтобы стать капитаном команды, ему надо было перепрыгнуть еще через несколько иерархических ступенек. Однако он преодолел этот участок перекрестного огня и зависти, ни разу не поскользнувшись, и был вознагражден сторицею. Как? Да очень просто: торгуя поваренными книгами. Кому-то другому это могло показаться семечками, но для Илариньо это стало золотым дном. Первым делом он договаривался о встречах с домохозяйками по всей провинции, занятыми женщинами, у которых едва хватало времени сготовить обед на скорую руку. Они-то и принесли Илариньо желанный пост капитана команды — как, увидите. Он приходил к ним с первым томом собрания и глиняной копилкой. Теперь можно было приступать к делу.

— Эту копилку мы вам дарим, сеньора, вам надо будет только класть в нее по тысяче песет в месяц, и к концу года, когда вы ее разобьете, вы без малейших усилий станете обладательницей собрания поваренных книг, которое будет предметом зависти всех ваших гостей, когда они увидят его в книжном шкафу в гостиной рядом с толедскими блюдами и, кроме того, их обложки будут прекрасно сочетаться с этой бесценной картиной, что висит у вас на стене.

И Илариньо тыкал своим пальцем-сарделькой в произведение живописного искусства — натюрморт с характерным подстреленным зайцем, мехом вина и дымящимся мушкетом. Сеньора, раззявив рот, просто не могла ему отказать. Более того, стоило ему захотеть, она позволила бы ему порезвиться у себя под юбкой, где дремали неудовлетворенные желания. Но Илариньо был не такой и держался вполне респектабельно. Как и все до и после нее, домохозяйка высказывала единственное сомнение:

— Но… это хорошая поваренная книга?

— Нет, — отвечал Илариньо, — честно говоря, нет. Не хорошая. Но очень-очень полезная для тех, кто не располагает достаточным временем, чтобы посвятить себя готовке.

Так Илариньо добился вожделенного места капитана команды с соответствующей зарплатой, премиями и социальной страховкой. Все это он рассказывал своей бандитской аудитории, сидя в «ауди» с кадисским номером, с большим трудом приобретенном в рассрочку. Но слушатели пропускали мимо ушей перипетии его судьбы, которой он так гордился. Напомню, что на заднем сиденье Герцогиня и ее спутник, тот, со шрамом, ждали, пока шантажист подаст признаки жизни. Чтобы ожидание не казалось таким томительным, они решают приготовить себе порцию. Герцогиня подносит зажигалку к ложке, которая дрожит у нее в руке. Резкая вонь нагревающегося аммиака достигает мясистых ноздрей Илариньо, который через зеркало заднего вида смотрит, как Герцогиня поднимает ложку и протягивает ее человеку со шрамом — рабу вредной привычки, — который корчит отвратительную гримасу.

— Слышишь, устала я, — произносит Герцогиня извиняющимся тоном, чтобы не делить со своим спутником сомнительного удовольствия; голос у нее низкий и доверительный, ногти хищных пальцев в кровавом маникюре. Осторожно держа ложку, она выливает каплю готового зелья на кусочек фольги. — Это тебе не известка, понял? Качество…

И она подмигивает глазом с накладными ресницами.

Илариньо спрашивает себя, какого черта он делает здесь, в ситуации, когда его собственное «я» балансирует на краю пропасти. И, не найдя ответа, Илариньо ищет убежища в покаянных мыслях. Раскаяние вонзается ему в грудь осколками небьющегося стекла. И все из-за того, что он зашел в придорожный бар, который всегда объезжал за версту. Кошки скребут на душе у Илариньо, и он кается, что сегодня вечером снова зашел в «Воробушков», хотя и знал, что это небезопасно. Об этом я узнал позже, через несколько дней, потому что фургончик марки «фольксваген» горчичного цвета, стоявший у самого входа в «Воробушков», был дьявольским предупреждением. Илариньо знал водителя. Тот тоже был из Пуэрто, только что вышел из тюряги и поклялся отомстить. Об этом стоит рассказать.

Это случилось, когда Илариньо разъезжал по глухим уголкам провинции, развозя поваренные книги, копилки и общаясь с домохозяйками. Так вот однажды в Пуэрто-де-Санта-Мария, в квартале графа Осборна, поднимаясь по лестнице блочного дома, как две капли воды похожего на другие блочные дома, он услышал пронзительный визг, напоминавший крик козла, когда его кастрируют. Илариньо, любопытный, как консьержка, дошел до площадки и приник к оконцу. Ничто не могло заставить его оторваться. Одолеваемый неодолимым любопытством, он решил переступить границу тени и войти в сумеречную зону. Торговец поваренными книгами раздвинул жалюзи. И стал свидетелем убийства. Убийца с ножом в руках встретился взглядом с Илариньо, стоявшим по другую сторону оконца. «Бабушка, бабушка, почему у тебя такие большие глаза?» Этот момент навсегда запечатлелся в кровавой памяти убийцы. Преступник, житель Пуэрто, сбежал на фургончике «фольксваген» горчичного цвета, выпущенном еще при царе Горохе. Илариньо никому и словом не обмолвился, что был свидетелем происшествия. Но внутренний голос говорил ему, что когда он снова встретится взглядом с убийцей, то вряд ли они захотят поприветствовать друг друга. С того дня он всеми силами старался не встречаться с фургончиком. Вплоть до этого вечера в нескольких километрах от Пуэрто, у самого входа в «Воробушков», когда он снова увидел фургончик горчичного цвета из своих худших кошмаров, и сердце его заколотилось как безумное. Есть вещие приметы, Илариньо, и надо уметь распознавать их, потому что они могут спасти человека, любила повторять его мать. Сейчас, сидя в машине, он видел ее как живую. И тягостная тоска заставляла волосы на его теле вставать дыбом, перенося его обратно в пасмурную юность с ее нечистыми прикосновениями. Не покидая водительского сиденья, Илариньо бросил беглый взгляд на свою молодость, и, так же как в животе, у него началось брожение и в мыслях. Время от времени он позволял себе эти побеги в прошлое, как он их называл. После побега он вернулся к реальности, в свою машину, припаркованную в Калете, напротив бараков для топляков, которые переплывают Пролив. На заднем сиденье двое наемных убийц нервничают в ожидании знака. На боковом пристроился портфель с шестьюстами тысячами песет крупными купюрами. В небесах ярко сияет луна, а ветер доносит солоноватый переплеск волн, которые в один прекрасный день решил слить Геркулес. Тут-то и зазвонил телефон.

Должно быть, он позвонил, когда пошел за пивом. Я остался один в Мирамаре, слушая доносившееся до меня ночное пение вод. Многоголосие, отороченное пеной и преданиями, которое прервалось, когда появились итальянцы со своими мотоциклами и бухающей, назойливой и тупой музыкой. «Cinquemila lire de jachís. Cinquemila lire».[7] Хотя я знал, где он прячет товар, зарытый возле одной из скамеек, им пришлось подождать, пока вернется Луисардо с литровой бутылкой в руке и с выражением делового человека на физиономии. «Tengo mua. Canana güena, molto bene, tengo mua»,[8] сказал он им с неприязнью и по обыкновению коверкая слова. «Canana güena, molto bene, tengo mua».[9] И он продал им кусок сырой пыльцы, чуть больше грамма, твердой, как мрамор из карьеров Порриньо. «Canana güena te llesas, tuti el mundi contenti, da bien con el lechendino у a gozar macarroni»,[10] — сказал им этот сукин сын. И итальянцы, довольные дальше некуда, врубают свои тарахтелки и поскорее сматываются. Как только мы остались одни, Луисардо продолжил свой рассказ о том, как в ту ночь путешественник спал под открытым небом, завернувшись в куртку, насквозь промокшую от ночной росы. Сон тяжело смыкает его мавританские веки, и, свернувшись клубочком, в позе эмбриона, путешественник спит среди развалин, недалеко от горных кряжей, где военные проводят свои маневры и учения. Луисардо имел в виду черные вершины гор, откуда различимы дюны, чужой берег и Голубиный остров, или Сковородка, который называют так из-за сходства с предметом кухонного обихода. Короче говоря, чудесный вид, нечто необычное, но путешественник ничего этого не видит, потому что, едва добравшись до вершины, он впадает в глубокий освежающий сон. Вечереет, небо словно засахаренное, и слышен только собачий лай, доносимый порывами левантинца. «Должно быть, где-то поблизости дом», — думает путешественник. Он не знает, что это лает собачонка с гноящимися глазами, которая находится за много километров отсюда, и только из-за ветра кажется, что она где-то рядом. Луисардо рассказывает и, рассказав о путешественнике, погруженном в безмятежный сон, он рассказывает о морской фуражке, которую тот сначала бросил, а потом подобрал, сообразив, что было бы ошибкой оставлять ее на дороге как улику для своих преследователей. И он использует ее, чтобы укрыться от последних лучей плотоядного солнца, которое сжигает такую, как у него, восковую кожу. Он задремывает, и темнота что-то шепчет ему на ухо, и ярко горящие совиные глаза освещают его. Облако комаров окутывает его звериный сон.