Черновик - Сергей Лукьяненко

— Не знаю как. Это само пришло. Надо было защищаться, ну и…

— Ты… у тебя глаза при этом стали… задумчивые, меланхоличные. Будто ты стихи читаешь вслух.

Ничего себе сравнение! Все-таки в Коте есть задатки писателя.

— Я делал то, что нужно было делать. Я… даже не сомневался в этом. Знал, что так надо.

Котя кивнул. Водрузил очки на нос. Взгляд у него стал более осмысленный.

— Скажи, а что они кричали — ты понял?

— Да. А что?

— Я так и подумал. — Котя кивнул. — Они не по-русски говорили. Затрудняюсь сказать, на каком языке… что-то довольно приятное, вроде французского. Но я такого языка не знаю.

Я не удивился.

— И что они говорили? — поднимая откатившуюся к его ногам дубинку и уважительно взвешивая ее в руках, спросил Котя.

— Один из них спросил другого: «Функционалы?» А тот ответил, что не может такого быть. Что такое функционал?

— Математическая функция. — Котя аккуратно положил дубинку на хрупкий журнальный столик, чудом уцелевший в пылу сражения. — Ты у нас специалист по значению редких слов, тебе виднее.

— Видимо, функционалы через таможню не возят.

Котя еще раз смерил меня взглядом и покачал головой:

— А ведь ты чувствовал! Ты знал, что здесь будет засада!

С очевидным спорить было бесполезно. Я зашел за барную стойку, заглянул в дверь. Небольшая кухня, все в том же стиле «у нас тут девятнадцатый век, вы не против?». Вроде бы никого нет. Я взял с полки бутылку вызывающе алкогольного вида, глянул на этикетку. Так, информация к размышлению… Надпись явно на английском. Какое-то виски.

— Котя, что тут написано? — Я показал ему бутылку.

Котя подошел, неприязненно поглядывая на тела.

— Господи, тут четыре трупа, а тебя на выпивку потянуло… Виски, односолодовый, двенадцать лет выдержки… Круто. Давай сюда!

Он сделал крупный глоток прямо из горлышка, закашлялся.

— Значит, читать у тебя получается? — спросил я.

— Если помнишь, то вывеску я тоже прочитал. — Котя вручил мне бутылку. — Она была на русском.

— Что же тут, говорят на одном языке, пишут на другом?

Котя посмотрел на меня с неожиданной иронией:

— Я бы предположил, что эти вот… что они здесь такие же гости, как и мы. И общались на своем языке. Только ты, похоже, этот язык понимаешь.

— Функционал? — Я пожал плечами. — Не сказал бы, что понимаю, но… Ты что делаешь?

Котя прошелся от тела к телу, трогая каждого за запястье.

— Вдруг живы… помогли бы.

— Они убийцы!

— Ну они же теперь не опасны? — Котя развел руками. — Нет, ты их надежно уложил. Кирилл, ну что же ты наделал… Это ведь другой мир! Понимаешь? А мы начали знакомство с ним с преступления… Зря ты их убил…

Он подошел к дальней двери и осторожно заглянул внутрь. Потом вывернулся обратно и обессиленно прислонился к стене. Лицо у него стремительно бледнело.

Подхватив на ходу дубинку, я бросился к нему на помощь.

— Лучше не смотри, — быстро сказал Котя. — Лучше не надо.

Был он белый как мел и в бисеринках пота. Одна капля смешно свисала с носа.

— Зря ты их убил, — повторил Котя. — Так легко. Надо было… надо было помучить.

В общем-то после этого в дверь можно было и не заглядывать. Все стало понятно. Но я все-таки заглянул.

— Твари… — пробормотал Котя.

— Они их пытали, — сказал я. — Соберись. Вот тут как раз надо… пощупать пульс.

9

Бытует мнение, что самым гнусным преступлением на свете является убийство детей. Убийство стариков вызывает презрительное возмущение, но уже не будит инфернального ужаса. Убийство женщин также воспринимается крайне неодобрительно — как мужчинами (за что женщин убивать-то?), так и женщинами (все мужики — сволочи!).

А вот убийство человека мужского пола, с детством распрощавшегося, но в старческую дряхлость не впавшего, воспринимается вполне обыденно.

Не верите?

Ну так попробуйте на вкус фразы: «Он достал парабеллум и выстрелил в ребенка», «Он достал парабеллум и выстрелил в старика», «Он достал парабеллум и выстрелил в женщину» и «Он достал парабеллум и выстрелил в мужчину». Чувствуете, как спадает градус омерзительности? Первый тип явно был комендантом концлагеря и эсэсовцем. Второй — карателем, сжигающим каждое утро по деревеньке. Третий — офицером вермахта, поймавшим партизанку с канистрой керосина и коробкой спичек возле склада боеприпасов.

А четвертый, хоть и стрелял из парабеллума, легко может оказаться нашим разведчиком, прикончившим кого-то из трех негодяев.

Так вот люди в черном явно не были озабочены укреплением своего реноме. В небольшой комнате — я мысленно определил ее как курительную — я увидел три неподвижных тела. Старуха, молодая женщина и мальчик-подросток.

Всему есть свое место и время. Истязаниям пристало твориться в пыточных камерах темных подземелий. Среди мягких кресел и диванчиков (будь они хотя бы кожаными, а не из розового шелкового шенилла) и журнальных столиков с хрустальными пепельницами неподвижные окровавленные тела выглядят особенно омерзительно.

А еще — очень тошнотворна смесь запахов хорошего табака и свежей крови…

Повинуясь инстинкту защиты слабого, я первым делом подошел к голому по пояс подростку, привязанному к креслу. Мальчишке было лет четырнадцать-пятнадцать, на возраст невинного ребенка он уже проходил с трудом, но все-таки… А вот привязали его как-то картинно, так тупые злодеи связывают смелых юных героев в детских фильмах, затрачивая метров десять толстой веревки и совершенно не гарантируя результата. Ноги примотаны к ножкам кресла, руки — к подлокотникам, еще несколько петель вокруг пояса и петля на шее.

И повсюду — кровь. На мешковатых штанах из темно-коричневой ткани, на прыщавом мальчишеском лице. Кровь совсем свежая. Но многочисленные порезы — на лице, на руках, на торсе — уже не кровоточат.

Я осторожно прижал пальцы к сонной артерии. И почувствовал слабое редкое биение.

— Он жив, — удивленно сказал я.

— Чего? — Котя все еще стоял в дверях. — Да из него вся кровь вылилась!

— Пацан живой. — Я встал. — Куча мелких порезов, но ничего страшного. Развяжи его и положи на диван…

Сам я отправился к женщине. Та же самая картина: неглубокие порезы, кровоподтеки. Крови потеряла много, мне показалось, что ковер под ногами влажно хлюпает. Но живая.

— Какой идиот завязывал узлы? — ругался Котя, стаскивая веревки с пацана. — Снять как нечего делать…

— Они не только глупые, они еще и целомудренные, — сказал я, глядя на женщину. — Не потрудились даже одежду снять…

Конечно, в пыточном деле я профан. Но если уж взялся кого-то мучить и тыкать ножиком, то разумно вначале жертву раздеть. Во-первых, видно результат своей работы. Во-вторых, голый человек уже заранее напуган и унижен.