Шатровы (Книга 1) - Алексей Югов

Затем обратился к девушкам: "Ну, Марфа и Мария, подойдите, подойдите ко мне!" Старшая подошла. Младшая - нет. Он сверкнул глазами на нее: "Вижу, Марфа (это он евангельскими их прозвал именами: ее звали Наташей, а ту - Еленой), отворачиваешь рыло - да, да, так и сказал! - от божественного света, ну и не будет тебе радости! Ладно. В рай за волосы не тянут. Смотри. Абие". Это по-церковнославянски означает - тотчас. Он, оказывается, любил это словечко вставлять и кстати и не кстати. Тут, пожалуй, не кстати... Ну, что же было дальше? Старшую он облобызал и обгладил. Я обратил внимание, что у него очень длинные и, по-видимому, очень цепкие руки. Кулаки - большие, со вздувшимися венами... Потом оборотился ко мне, и этак неприязненно, как бы с опаской: "А это хто?" Хозяйка дома смиренно ему: "Доктор молодой". - "Дура! Сам вижу, что молодой! А у тебя он зачем? Жених, что ли?" И, не дождавшись ответа, опять ко мне: "Ну, здравствуй!" Но руки не протянул. И вплотную не подошел. Я поклонился. И уже более смягченным голосом: "Здравствуй, здравствуй! Да благословит тебя Господь!" И добавил: "Коли ты веруешь в его. А не веруешь - ноне ведь доктора шибко умны стали! - ино, мое благословение при мне останется. А ты - как знашь!" Он по-нашему, по-сибирски произносит: "знашь, делашь"...

Затем быстро, очень быстро, этакой семенящей походкой прошелся, почти пробежался по залу, что-то бормоча, похоже - из церковного. Я не разобрал, что... Внешность? Одет как? - Никита Арсеньевич остановился, припоминая. - Ну, в поддевке, в бархатных шароварах, в сапоги заправленных. Сапоги - особенные, не деревенские, щегольские. Поддевка прираспахнута; из-под нее - голубая, длинная, шелковая рубаха; пояс с кистями. На вид ему лет сорок - не больше.

И вот что еще бросилось мне в глаза, возможно потому, что я в свое время немалую дань отдал антропологии: несообразная с телом длина рук. Прямо-таки пещерный предок; ну, какой-нибудь там питекантроп. И чертовская сила хватки: беседуя, он схватил меня за плечо - это уж когда проникся ко мне расположением и осушил бутылку своей излюбленной мадеры, - так я думал, что сломает мне ключицу! Лицо у него обычное, крестьянское. У нас на мельнице много видишь таких лиц, особенно из старообрядцев. Взгляд - затаенный и вместе с тем нагло-пронзительный. Но - бегающий. Только временами вдруг нарочно уставится тебе в лицо: явно хочет сделать взгляд свой испытующим, пронзительным. Есть такие приемы к ним любят прибегать гипнотизеры на провинциальных подмостках. Повадка у него - как у подкрадистой собаки: хочет тебя укусить, подкрадывается, а у самой в то же время все тело изготовлено и для прыжка в сторону. И уж вовсе не глазища у него, как мне рассказывали, а как раз напротив глазки. Далеко запавшие в орбитах, да еще и под косматыми бровями. Изредка эти ничем не примечательные глазки нет-нет да и вспыхнут колючим, игольчатым светом. Да! Тогда жутко и неприятно делается под его взглядом. Я понимаю тех, кто... побаивался этих глаз. Ну, еще что? Нос - длинный, тонкий, сухой. Мне показалось, что старец косит. Глаза у него как-то слишком близко посажены. Лицо жесткое, похотливое... Я не понимаю их: тут не надо даже быть физиономистом! Да! И все-таки я снова о его глазах: вдруг с такой душевностью на тебя засмотрят, с такой лаской, простотой, пожалуй, даже простоватостью, что невольно подумаешь: да разве может этот человек творить такие мерзости и ужасы, как рассказывают про него! Особенный у него взгляд...

Сычов покивал головою и заметил:

- Недаром в народе говорится, что глаз глазу рознь: иной, говорят, посмотрит, так парное молоко - и то скиснет. А от другого глазу аж и холодные угли да как горячие зашипят! Вот, видно, у этого Григория такой глаз и есть.

Никита продолжал свой рассказ:

- Побегал, побегал и снова остановился передо мной: "Так ты, говоришь, доктор?" - "Да". - "А каки болезни можешь лечить? Тю! - Это он сам же себя и оборвал. - Лечить каждый берется. А каки болезни ты вылечивашь?" - "Психиатр, - отвечаю, - по душевным болезням". Только я произнес слово "психиатр", он, даже не дослушав, презрительно махнул рукой: "Это, значит, ты сумашедших лечишь - зряшное занятие! Кто в сумашедший дом попадет, он там и останется!" Но тут, по-видимому, дошло до его сознания и второе: "по душевным болезням": "А вот, говоришь, душевные болезни лечишь - это иное дело! Тут пользу можешь принести человеку, изучай, изучай!" И вдруг лукаво рассмеялся: "А я вот, вишь, неученой, простой мужик сибирский, но в душевных болезнях я с вашими профессорами-докторами ишшо поспорю! А ну, ну, порасскажи, как ты их лечишь?" Но слушать другого ему органически, по-видимому, чуждо, не дождавшись ответа, тут же стал хвастаться: "Слыхал, лечите вы усыплением, гипном... Вешшь хорошая! Я ведь - тоже. У меня вся царская семья чуть что - пользуется гипном. У меня его хватает на всех! Молитвой и гипном..."

Мы долго беседовали с ним. То есть говорил один он, а я слушал, наблюдал, изучал и время от времени успевал подбросить ему вопросы. Хозяйки безмолвствовали... Ну, вот и все, господа. Вся моя встреча с Распутиным!

Доктор Шатров первым поднялся со своего кресла. Кошанский попридержал его:

- Постойте, постойте, Ника! А чем же вы все-таки объясните нам это пагубное и для России и - что ж скрывать? - для династии влияние этого страшного человека? Вот вы его наблюдали долго, вдумывались в эту личность...

Никите явно был неприятен этот вопрос. Но, к его большому удовольствию, трое из его слушателей, один за другим, хотя и каждый по своему, опередили его ответом.

Отец Василий, возведя очи горе, проговорил взволнованно:

- Я, господа, пастырь, священник перед престолом всевышнего. Судите меня, как хотите, но я сие наваждение объясняю просто: попущение господне над Россиею, а он, Распутин, сей якобы простец обличием, по существу есть антихрист.

Кошанский пошутил:

- Полноте, отец Василий! Гришка Распутин - антихрист? Много чести: разве что к у ч е р антихриста!

Вторым прогудел Сычов:

- А я отнюдь не просто объясняю: почему, скажите мне, господа, масоны на своем Брюссельском конгрессе столь сильно интересовались Распутиным?

Кошанский только потряс головой и с тихим смехом отвернулся: безнадежен, мол!

Третьим отозвался Кедров:

- А я, господа, быть может, проще всех смотрю на все, что там, в Царском и в Питере, происходит: рыба с головы тухнет!

За послеобеденным чаем собрались одни только старшие: остальных, даже Раису и Никиту, уговорил-таки поехать на лодке Сергей. Лесничиху с ними не отпустил муж.

Все еще под хмельком, юнец был настойчив:

- Ну поедемте с нами, Елена Федоровна! Ну что вы тут будете делать? Такой зной, а там, на Тоболе, э-эх! Мы плаваем всегда до бора, до большой излучины. Ваш ведь бор! А от воды такой прохладой веет! Опустишь руку в воду, поплещешь, побулькаешь, умоешь лицо - и все равно что искупался! А камыши... а река... Эх, почему я не Гоголь! Чуден Тобол при тихой погоде! Поедемте, Елена Федоровна. Я дам вам руль...

Лесничиха заалелась. Пожала плечами. Оглянулась на мужа - с какой-то жалостной, полудетской улыбкой.

- Поедем, Сеня?

Семен Андреевич передернул кончиком сухого, казачьего носа, засмотрел в сторону - преувеличенно равнодушно:

- Т е б я приглашает... молодой человек - ты и решай!

Все было ясно:

- Нет уж, Сережа, мы не поедем. Покатайтесь одни. Вас и так много.

- Вы что - боитесь, что наша лодка не выдержит? Да она двадцать пять человек поднимает.

Брата поддержал Володя:

- Вы знаете, какое у нее водоизмещение?

- Нет, нет, поезжайте. Спасибо.

И отошла.

Сергей скрежетнул зубами. И явно для лесничего, с презрением бросил:

- "Домострой" чертов... и это в наш век!

Стремительно повернулся и с дробным грохотом каблуков сбежал по ступеням веранды.

Лесничий беззвучно смеялся ему вслед. Ехидствовал.

Все уже сидели за чайным столом, как вдруг из прихожей, звяцая шпорами, подкручивая одной рукой и без того в ниточку пряденный ус, а другой слегка придерживая шашку, выпячивая в белоснежном кителе грудь, осанисто вступил в столовую становой пристав Иван Иванович Пучеглазов.

По лицу хозяина прошла легкая, мгновенная гримаса: словно бы уксусу нечаянно отведал.

Однако с непременным возгласом радушия и гостеприимства: - О! Дорогой наш Иван Иванович! - Шатров поднялся из-за стола, приветствуя гостя.

Становой зычно приветствовал всех:

- Здравия желаю, господа! Мир честной компании. Душевно приветствую дорогую именинницу! Арсению Тихоновичу! - Он приложил руку к сердцу.

Затем галантно, с замашками старого вояки, подошел к ручке именинницы, расправив усы, приложился, звякнул шпорами.

Долго тряс руку Шатрову, обеими руками. Смотрел на него увлажненным оком.

Когда же уселся, и выпил заздравную стопку шустовского коньяку, и стал закусывать, Арсений Тихонович спросил его с хозяйской радушной укоризной:

- Что ж вы на этот раз с запозданием, дорогой Иван Иванович? А я вас даже и встретить не вышел: привык, знаете, что ваши певучие, валдайские, за версту о вашем прибытии звоном весть подают. А сегодня - без колокольчиков.