Крысолов - Михаил Ахманов

Длинные ресницы Дарьи затрепетали.

– А потому, что прежний хозяин – Сережа, кажется?.. – за ней приходил. Только я его в спальню не пустила… я в нее не всех пускаю… – Нога, лежавшая на моем животе, из теплой вдруг сделалась горячей – можно сказать, обжигающей. Дарья хихикнула. – А он так огорчился! Застыл на пороге и смотрит жалобно – то на лампу, то на меня… будто ему чего-то надо… Братец квартиру купил со всей обстановкой, но из-за лампочки я бы не стала мелочиться. И говорю ему – Сереже то есть… – берите, мне она не нужна. А он вздохнул и отвечает: в лампе ли дело, милая Дашенька… вовсе не в ней, а в вас… И смотрит странно… Тут я перепугалась и выставила его… наврала, что на работу пора бежать… вечером, в восьмом часу!

Она рассмеялась, щекоча мне подбородок ресницами.

– Вы раньше виделись? – спросил я, поцеловав ее в кончик носа. – До того, как ты стала моей соседкой?

– Один раз, у нотариуса, когда братец квартиру покупал. Я тогда думала, что Сережа не женат. Он как-то сразу начал в комплиментах рассыпаться и глазки строить… ну, ты понимаешь… женщины это чувствуют… А Коля, братец мой, нахмурился и сделал бровями вот так… – Дарья забавно сморщилась. – И шепчет мне: женатого кобеля не отмоешь добела. Ну, я…

Она что-то еще мурлыкала и ворковала, нежась в моих объятиях, а я думал: ай да Серж, ну и ходок!.. Увидел приятную девушку и тут же сообразил, что лучше забыть и лампу, и то, что в лампе… Так, на всякий случай… Чтобы наведаться в гости, пробраться в девичью спаленку, а там и в постель запрыгнуть при помощи магии и колдовства…

Я не был на него сердит, однако испытывал странное чувство, будто коснулся чужой и неприличной тайны, которую всякий человек старается скрыть, не афишировать, не выставлять напоказ, а хранить где-нибудь дома, в особом месте, в шкафу за зимними одеждами. В то же время я был вполне удовлетворен, ибо секрет позабытого амулета уже не мучил меня. Все объяснялось простыми житейскими причинами: похотью, желанием гульнуть на стороне, надеждой, что обломится кусочек сладкого… И обломилось бы, если б Сергей добрался до лампы.

Еще я подумал, что голубой амулет был у него не один. Любовь, пусть суррогатная и временная – предмет дефицитный, и Серж Орнати, кудесник и маг, наверняка торговал ею оптом и в розницу. Значит, часто нуждался в подсобном средстве, и если б было оно одним-единственным, то не оставил бы его здесь, как бы ему ни хотелось приворожить Дарью.

Ее тонкие пальцы скользнули по моей щеке.

– О чем ты задумался, Димочка? Я ведь сказала, что в спальне он не был… А в коридоре я любовью не занимаюсь. Я девушка строгих правил.

– Это хорошо. Это просто отлично! – Я наклонил голову и стал целовать ее соски, чувствуя, как они оживают под губами, напрягаются и расцветают, словно два маленьких упругих розовых бутона. Дарья протяжно вздохнула, всхлипнула, прижалась ко мне, гладя мои волосы и едва слышно шепча: «Лампа… Выключи лампу, Димочка, милый… Пожалуйста… Выключи…»

Протянув руку, я повернул латунное колечко.

Потом мы снова ели пирог, пили «Сангрию» и мечтали о том, чем займемся в ближайшие выходные. Я предлагал отправиться на дачу, желая совместить приятное с полезным – во-первых, отдохнуть и показать свои владения, а во-вторых, увезти амулеты от греха подальше. Как говорят британцы, an ounce of discretion is worth a pound of wit – унция благоразумия стоит фунта остроумия. Но Дарья заявила, что в Приозерск на один день не ездят, если уж ехать, так на трое суток; в эту субботу она поработает, а на следующую пятницу возьмет отгул, и вот тогда-то мы навестим мою фазенду. А в воскресенье мы можем прогуляться в Эрмитаж и посмотреть бессмертные полотна Тициана. Или в Русский, полюбоваться Куинджи с Айвазовским. Я намекнул, что Тициан – не актуально, что в Гавани открылась выставка компьютерного оборудования, и что на Среднем есть отличная шашлычная; мы немного поспорили и сошлись на шашлычной и музее Академии художеств.

Она уснула, а мне как-то не спалось. Я поднялся, натянул брюки, влез в тапочки (в мои тапочки, скромно примостившиеся у ее постели) и пошел на кухню покурить. Потом заглянул во вторую комнату – в ту, где прежде спала Машенька, а теперь обитал Петруша.

Приоткрыв один глаз, он поглядел на меня и буркнул:

– Прр-ричаливай!

– Уже причалил, – отозвался я. – Вот только куда? Ты как полагаешь, пернатый? Может, к семейному очагу?

– Прр – равильно, – похвалил Петруша. – Прр-равильно. Порр-ра, бррат, порр-ра! Крр-ровь и крр-рест! Порр-рка мадонна!

Я погрозил ему пальцем:

– Давай-ка без выражений. А то запакую в конверт и отправлю куда подальше. В Бразилию!

Петруша внезапно оживился:

– Брр-зилия! Брр! Рр-рио! Поррт, огрр-ромный поррт! Ягуарр – карр-рамба! Рр-ром – отрр-рава! Крр-реолка – курр-рва! Прр-ропади прр-ропадом! Прр-ристрелю!

Просунув ладонь меж прутьями клетки, я попытался дернуть его за хохолок, но Петруша изловчился, клюнул меня в палец и завопил:

– Урр-род! Грр-рубиян!

– А ты – курр-риное отрр-родье!

– Прр-римат!

– Прр-рохвост!

– Прр-ропойца!

– Дрр-рянь!

– Дерр-рмо!

Мы препирались так минуту-другую, затем Петруша прикрыл глаза и томным голосом заявил:

– Хочу дев-чку. Хочу! Хочу!

– Выпишу я тебе девочку из Испании, во-от с таким клювом, – мстительно пообещал я. – Тукан называется. Она тебе попорртит прр-ропилеи!

Потом, довольный, что поле боя осталось за мной, я повернулся к полкам. В прошлые свои визиты я не разглядывал, что и где на них стоит, но сейчас, ведомый безошибочным инстинктом, бросил якорь в книжной гавани. Прр-ричалил, по выражению Петруши.

Скажи мне, что ты читаешь, и я скажу тебе, кто ты.

Так кто же?

Внизу стояли толстенные словари – английские, немецкие и французские, с потертыми корешками и поблекшей позолотой надписей. Над строем этих ветеранов филологических битв блестела шеренга изящных щеголей – альбомы по искусству с репродукциями картин, с шедеврами из стекла, фарфора и фаянса, с резьбой по дереву и кости. Великие имена – Врубель, Мане, Рафаэль, Гейнсборо, Тинторетто… Ну, разумеется, и Тициан. Как же без Тициана? Он был первым среди захороненных в альбомах гениев и находился в левом углу.

Выше шли романы для души и сердца, и, присмотревшись к ним, я слегка обалдел. Тут сверкали мечи и клыки чудовищ на обложках саг о Конане Варваре, Ричарде Блейде и Рыжей Соне, тут громоздился пирамидой «Многоярусный мир» Филипа Фармера, парили драконьи стаи Энн Маккефри, загадочно улыбались «Девять принцев Эмбера», грозил клюкой седобородый Мерлин. Толкиен, Мери Стюарт, Андре Нортон, Танит Ли, Кэтрин Керц, Семенова, Дьяченки, Олди, Перумов и Бушков… Фэнтези. Сказки для девочек и мальчиков от восемнадцати и старше. Рыжая Соня, великая воительница из Хайбории, а может, из Киммерии, занимала в этой шеренге центральное почетное место.

– Это что ж такое? – вопросил я, оборотясь к Петруше.

– Прр-рофанация, – раздался сонный скрипучий голос. – Прр-резираю!

Но я не был столь категоричен. Прежде чем вынести вердикт, надо поразмышлять и выпить кофе. И выкурить сигарету. На кухне, где еще остался кусочек яблочного пирога. Чем не занятие? Прочищает мозги и продуцирует здравые мысли. Особенно если пирог хорош…

Так что же я знал о Дарье? Знал, что ей исполняется двадцать семь, что нет у нее ни мужа, ни родителей, зато есть попугай и братец Коля, лет на двенадцать постарше, но холостой, первый помощник на сухогрузе. Еще знал, что Дарья трудится в переводческой фирме «Линк Транслейшн», владеет, помимо русского, еще тремя языками и, будучи девушкой строгих правил, не занимается любовью в коридорах. А также, надо полагать, на антресолях и в стенных шкафах. Вот, собственно, и все!

Но шеренги книг на верхних полках намекали о многом, выдавая натуру мечтательную, романтическую, взыскующую авантюр, героических битв и подвигов, сверкания шпаг и скачек под луной с плащом, что вьется за плечами. Разумеется, этот список включал любовь до гроба и прекрасного принца, не лысого, но можно с благородной сединой, с интеллигентной внешностью, пусть небогатого, зато с мозгами. Страшно подумать – вылитый мой портрет!

Вообще-то такие мечты опасны для девушек, ибо приводят к забвению реальности. Первые признаки – потусторонний взгляд, тяга к духовному общению и отрицание плотского, а также пренебрежение модой и кулинарным искусством. Но с Дарьей случай был не тот. Определенно не тот! Воспоминания о яблочном пироге все еще грели мою душу, а кроме того, она одевалась со скромной, но заметной элегантностью, отлично готовила яичницу с ветчиной и плотского общения не отвергала.

Может, мне достался бриллиант? Романтическая женщина с тягой к прекрасному плюс превосходная хозяйка… Может, прав Петруша? Может, и в самом деле пора?

Порр-ра, порр-ра! Крр-ровь и крр-рест! Порр-рка мадонна!