Чёрный Скорпион - Юрий Кургузов

Но хотя мальчонка и что было мочи старался казаться спокойным, получалось у него не очень — глаза бегали туда-сюда, и бегали быстро-быстро.

— Дело ни в чем, — сказал я внушительно. — Просто требуется с тобой поболтать.

Он засопел. Знаете, есть на свете порода людей, как правило, неумных и никчемных, которых медом не корми, а дай хоть пикнуть, но последним, чтоб заключительное слово осталось за ними. Похоже, этот поц был той же масти. Ну а я… я, естественно, был умнее.

— Лады, Генок, — миролюбиво сказал я. — Как тебе угодно. Да и думаешь, большое мне удовольствие — ломать хорошим ребятам руки? Я добрый. Я очень добрый человек, Гена… Правда, случаются и в моей жизни моменты, когда я сильно на кого-нибудь обижаюсь, но обычно потом мне бывает ужасно стыдно. Им-то, конечно, от этого не легче… В общем, будет все, как ты захочешь: я прячу свои грабли, а ты скоренько отвечаешь на пару вопросов. Первый — почему, дорогой, убегал?

Он сморщился так, словно глотнул горчицы.

— А ты чё, мусор, что я отвечать должен? Или прокурор? — Щенок хорохорился, и хорохорился даже не передо мной: ему самому себе хотелось казаться сейчас бывалым и достойным представителем уголовного мира, а не той мелкой шестёркой, какой он был на самом деле. А впрочем, был ли он хотя бы даже шестёркой?

Наверное, во мне погиб незаурядный педагог, потому что терпение, коли того требуют обстоятельства, у меня просто ангельское.

— Кабы я был мусором, Ген, — смиренно заметил я, — то ты за свои понты уже грыз бы асфальт.

— Все равно! Я тебя не знаю! С какой стати ты меня допрашиваешь?!

Я вздохнул:

— Да это не допрос, чудо, а дружеская беседа. А знать, кто я, тебе, может, и не стоит, — крепче будешь спать по ночам. Я — обычный человек. Приехал, понимаешь, в гости к старому товарищу, да вот беда — товарищ-то помер… Не слыхал, Ген, ненароком ни о каком подобном происшествии?

Он молча стоял, уставившись себе по ноги. Наконец поднял голову и хрипло проговорил, то и дело облизывая пересохшие губы:

— Зачем ты мне все это гонишь?

Я пожал плечами:

— Да ни за чем! Считай, мысли вслух. — И, еще более вкрадчиво, добавил: — Однако ежели кто-то думает, что я ограничусь возложением венка на могилу, а потом утешительно похлопаю по плечу бедную вдову да и уберусь подобру-поздорову восвояси, то он ошибается. Ох, как же он ошибается, Гена…

Парень вдруг зло скрипнул зубами.

— Это она тебя сюда послала?

Я удивился:

— Кто?!

Он презрительно сплюнул на асфальт.

— Эта сучка Вика, кто же еще!

Я вроде бы сурово нахмурился:

— Во-первых, она не сучка, Ген, а во-вторых — сама извелась вся, как ты пропал. — И после паузы поинтересовался: — Да неужели ты думаешь, что для человека с головой отыскать кого-нибудь в вашем городишке — проблема? Не забывай к тому же, что…

И — осекся. Осекся потому, что увидел вдруг взгляд белобрысого, которым тот уставился мне за спину, — и… оглянулся.

Нет-нет, не подумайте только, что меня можно элементарно провести старым дешевым трюком типа: "Эй, посмотри, что (или кто) у тебя сзади!" Когда человек таким образом блефует, зрачки у него остаются неподвижными либо по крайней мере не меняются в размерах, — потому что на самом деле он не видит того, о чем врёт, так как этого там просто-напросто нет. Плюс нюансы — тембр голоса и прочее. Сейчас же зрачки Геннадия действительно чуть-чуть сузились…

И я оглянулся.

А оглянувшись, увидел, что двор пуст. Раньше там сидел на асфальте рябой. Теперь же рябого не было. А повернувшись обратно к Звереву, я увидел, что теперь нет и Зверева. Во всяком случае, нет рядом со мной — пятки этого змеёныша последний раз мелькнули возле двери, ведущей в трехэтажный дом, потом дверь захлопнулась, а потом наконец и я как угорелый бросился вдогонку за беглецом.

Кроя себя последними словами, я вцепился в ручку двери. Хрена — она была уже заперта изнутри, проклятые английские замки проделывают эту операцию за доли секунды. И открывалась дверь наружу — то есть, высадить ее с разбегу плечом практически невозможно, только уж если вместе с коробкой. Но эта-то коробка была еще довоенной…

Я как ужаленный завертелся на месте и вдруг увидел невдалеке пожарный щит, укомплектованный по полной программе. Чёрт! — шум был сейчас совершенно некстати, но что делать? — и я схватил лом. Несколько ударов — и замка больше не существовало, а дверь едва не рухнула на меня после легкого прикосновения.

Внутри же картина была следующей: довольно большая площадка и ведущая наверх лестница с правой стороны. Внезапно оттуда раздались какие-то звуки. Я рванул на второй этаж — голый номер: единственная дверь с площадки, и та заперта, а я же уже без лома. И лестница на третий этаж перекрыта железной решеткой, украшенной большим амбарным замком.

Твою мать!.. Стоя на лестничной площадке второго этажа, я крыл себя всеми самыми непристойными частями речи, кои только знал. Но ведь если я сейчас же не уберусь отсюда, то здорово рискую уже через четверть часа предстать пред светлы очи майора Мошкина либо кого-то из его коллег. Рябой берет телефон, нажимает пошлое "02" — и всё, я приплыл.

Выматерившись в последний раз, я поскакал вниз. И вот там, внизу, неожиданно убедился, что никогда не стоит плохо думать о людях вообще, а о тех, кого знаешь недостаточно близко, — в частности. Каюсь, я дурно подумал о рябом, вообразив, что он будет звонить в милицию. Никуда звонить он и не собирался — он сейчас просто стоял, перекрывая своей приземистой широкоплечей фигурой мне дорогу к раскуроченной двери.

И он был вооружен. Небольшим красным топориком, несомненно, взятым с того же пожарного щита, откуда я позаимствовал лом. Я затормозил — здоровяк с топором это, может, и не смертельно, но все-таки. Однако представьте себе мой восторг, когда вдруг скрипнула невысокая дверца под лестницей и оттуда один за другим выползли на свет божий еще трое гавриков самого недружелюбного вида.

М-да, перспектива сразу стала не слишком радужной. Про пожарный топорик в руке рябого я уже говорил, ну и приятели его тоже были вооружены — правда, кто во что горазд, на манер гуситов. У одного — резиновая милицейская дубинка, у второго — обрезок металлической трубы, а третий, видимо, большой эстет, мелодично позвякивал цепью, на которой можно было бы водить по улицам слона. И рожи у всех очень серьезные, сосредоточенные. Эти ребята были помоложе, поглаже, повыше и постройнее рябого — но то, что он был у них главный, сомнений не вызывало: все трое, похоже, трудились на этой очень странной базе какими-нибудь грузчиками, ну а уж он-то никак не меньше чем кладовщиком, точно-точно.

Я сделал пару шагов назад и проникновенно сказал:

— Слушайте, хлопцы, а вы уверены, что все эти фанфары и розы действительно предназначены мне, а не какому другому счастливцу? И подумайте хорошенько — ведь на свете нет ничего ужаснее непродуманных и опрометчивых решений…

Конечно! — после секундной паузы вновь воскликнул я. — Конечно, сейчас вы, подобно спартанцам, полны безумной отваги и кажетесь себе первостатейными храбрецами — еще бы, четверо на одного! — но ведь, возможно, уже скоро, совсем скоро, вы будете рыдать, кусать локти, посыпать головы дерьмом и пеплом, — и тогда вы вспомните про меня, вы скажете: а он ведь предупреждал! а он ведь хотел нам добра! а всего этого могло ведь и не произойти…

— Заткнись! — негромко попросил рябой, и я вдруг с грустью подумал, что, может, было несколько самонадеянным ехать на отдых к морю, не составив перед этим юридического документа, именуемого в народе завещанием.

— Ребята, не горячитесь, — в последний раз предложил я, но тщетно: молодости во все эпохи свойственны романтизм, максимализм и нетерпение сердца. Похоже, эта веселая компания была пропитана романтизмом высочайшей пробы по самое некуда.

Однако романтичнее прочих оказался, как ни странно, старший из них — рябой. Поигрывая топором, на полусогнутых он медленно двинулся мне навстречу, но я краем глаза успел заметить, что топор развернут обухом вперед, — значит, рубить меня пока что не собираются (хотя, в общем-то, схлопотать обухом по лбу удовольствие тоже из разряда сомнительных).

Тогда я выбросил левую руку вперед и тут же влево — глаза и рука с топором рябого автоматически сместились туда же, и он открылся как последний болван, так что мне уже не оставалось ничего иного как носком правого ботинка врезать ему аккурат промеж ног.

Пенальти получилось неотразимым. Квадратный птицей взмыл в воздух и, теряя по дороге красный топор, грузно рухнул на груди своих младших товарищей. (Боюсь, за время полета он потерял не только топор.) Путь во двор оказался свободен, но, каюсь, в душе уже проснулся зудящий азарт игрока и спортсмена.

Следующим в духовный и физический контакт со мной вошел "грузчик" с милицейской дубинкой. Не знаю, какой казак учил его пользоваться этим инструментом как шашкой. Он замахнулся из-за спины, от всей широты русской души. В подобных случаях ставят простой блок — и запястье оппонента ломается само собой, инерция летящей дубинки отлично тому помогает. Так я и сделал: блок — негромкий хруст мелких костей — истошный вопль, и — левой по печени и указательным пальцем правой руки под кадык.