Больше не приходи - Светлана Гончаренко

Кузнецов, который до этого возился со стеллажом, сначала замер. Потом выпрямился, медленно подошел к стулу, поставил его напротив Егора, уселся и удивленно воззрился на сына.

— Знаешь, пап, ты не перебивай только… Так вот вышло… Будто не со мной все, будто во сне… Но только никуда не денешься… Такой ужас…

Кузнецов не собирался перебивать, и Егор забормотал:

— Когда у меня мотоцикл украли, а ты денег больше не дал… Ты не можешь этого понять! Я должен быть на колесах! Все у нас… Нет, ты не поймешь… В общем, деньги были нужны. А ты не дал. Да мне и самому просить надоело! Конечно, надо зарабатывать. И ты говорил. Я же не против. Я хотел, как ты сказал…

Кузнецов язвительно сощурился. Егор продолжал:

— Короче, есть такой Вадя. Ты, кажется, знаешь его, он тут бывал… Даже два раза. И вот… Он сказал, что можно быстро заработать. Тем более, у меня права есть. Что одни просили что-то там перевезти. Машина их. Ерунда ведь? Почему нет? Я согласился. Двести рублей. Ведь ничего особенного, да?

Кузнецов поддакивать не стал, молчал непроницаемо, но Егору стало легче уже оттого, что его наконец слушают.

— Так вот… С Вадей пришли в одну квартиру. Там эти… Ну, лица кавказской национальности. Дали ящик. Нетяжелый, вроде как от пылесоса. Адрес в Сосновке. Машина «мерседес». Старенький, правда, восьмидесятого года, сильно бэ-у. Но бегает. Поехал… Один… лицо… рядом сел. Там дом деревянный частный… Зашли мы, ящик отдали, посадили нас чай пить. Вдруг за окнами грохот, крики. Выбегаю — «мерседес» мой… ну, не мой — в общем, всмятку… Ну… Чего там… Начался кошмар…

Егор вопросительно глянул на отца и продолжал:

— Они… Лица… «Ты машину разбил — плати». Двадцать тысяч… Или отработаешь… Неделю дали… До среды.

Егор понимал, что плохо рассказал, нестрашно, но самое главное еще оставалось в запасе:

— Они меня убьют… Или хуже…

— Что ж хуже-то?

— К себе увезут… Вроде как в рабство… Ужас… да?

Венский стул снова страдальчески заскрипел.

— Черт знает, что такое! — проскрежетал наконец Кузнецов. — Какой Вадя? Какой «мерседес»? Какое рабство? Какого рожна?.. Мать знает?

— Да.

— И?

— У нее денег нет. У фирмы дела не очень…

— Значит, на меня решили повесить эту твою милую шалость?

— Пап, страшная случайность, что все так вышло… К кому же я пойду?

— К черту лысому! И к его лысой матери! — выкрикнул Кузнецов и вскочил со стула. — Мне надоело твое мелькание, и мне противно, что мой сын пошляк и попрошайка. Италия! Мотоцикл! Вадя! «Лица»! Все, иди вон…

— Но ты мой отец. В конце концов, ты обязан…

— Да, да, да! Поговорим о правах и обязанностях человека!!! Нет уж, душка, это ты обязан думать, обязан иметь человеческий облик, а не торчать тут дубиной стоеросовой в трусиках и слюнявить: «Дай миллиончик!» Ты же полный нуль, по-о-олный!

— Допустим, — слабым голосом согласился Егор. — Но дело-то не в этом!

— В этом, именно в этом!

— Ты, папа, уже рассуждаешь, как дядя Степа-ветеран. Ты же не такой! В конце концов, ты ведь тоже был молодым!

Кузнецов презрительно крякнул:

— Ну, настолько молодым я не был никогда.

— Я не хочу, пап, ссориться. Я тоже мог бы многое сказать. Не буду. Но! Мне идти больше некуда. Без твоего ответа я отсюда не уеду. Скажи только «да».

Кузнецов снова уселся на стул, скрестил руки. Его широкое лицо ничего не выражало, кроме брезгливости.

— И тебе не жалко совсем, что так со мной вышло? — робко спросил Егор.

— Вот это хороший вопрос. Ты ведь давно это спросить хотел, да спесь немного мешала. Маловато у тебя спеси-то! Гордости маловато! Чего тебя жалеть? Будь ты калека, слабоумный — жалел бы. А на тебя — молодого, здорового, неглупого, красивого — смотреть просто противно. И все. Пришел тут про Вадю свою рассказывать!

— Дался тебе этот Вадя…

— Ну скажи, ради Бога, зачем тебе колеса эти? Зачем деньги, деньги, деньги? Девок пленять? Ты что, покупаешь их, как старый подагрик с почечуем? Они так должны тебя любить! Сходить с ума! Уксусом травиться! Я до сих пор никого не покупаю — ни женщин, ни друзей. Не клюй на дешевку! А все, что покупается, — знай! — дешевка.

— Ты — это другое дело…

— Какое другое? Я в восемнадцать лет прибыл в этот город из паршивого райцентра. В школьном пиджаке приехал, из которого настолько вырос, что чуть ли не локти из рукавов торчали. И в трехрублевом трико! В художники подался. Денег ни шиша, а живопись — занятие дорогое. Отец черт знает где по тюрьмам, тетка двадцатку пришлет когда — состояние! Все на краски шло и на квартиру, общежития-то не было. Снимал угол на самой горе — помнишь, я тебе показывал? — у старой одной карги. Голодно, стыло. Дрова воровал. Бабка на печке в тряпки завернется, а я в тулупчике сплю. Так и тулупчик этот за ночь к стенке примерзал! Уж позже я настропалился в детсадиках сторожевать Ночь в тепле — знаешь ты, что это такое? Что за блаженство? Чего-чего не было! Заметь, это не ревущие сороковые были, а мило застойный семидесятый год! Но рисовал я, как бешеный. Писал днем и ночью. Вроде запоев было. А как любили меня! Какие красивые! И даром! Даром! И на трехрублевое трико не смотрели!

— Что, и уксусом травились?

— И уксусом. Любили! И друзья в рот заглядывали! Преподаватели завидовали! В Академию шутя-смеясь поступил.

— Я же и говорю — то ты! Время было другое, а у тебя к тому же талант, характер…

— А ты знаешь, есть ли у тебя талант? Или характер? Чего ты попробовал? Ящики лицам возить? «Мерседесы» бить?

— Вот все язвишь! А разве не без твоей вины все плохо у меня вышло? Ты ведь нас бросил!

— Чего? — изумился Кузнецов.

— Ты и подумать не мог, каково мне? Ты у нас талант, знаменитость, а мы — тебе не нужные. Посредственные. Мешаем. Сколько я в мастерской у тебя за шкафом просидел и пикнуть боялся! Все мои комплексы оттуда. Пытался рисовать — ты даже не глядел. Готовлюсь вот в художественный институт, а чем ты мне помог? Зато корчишь из себя друга молодых, притащил сюда этого задохлика с его нудной Настей. А я что от тебя видел?

— Да, кажется, как раз немало, — усмехнулся Кузнецов.

— Я не о деньгах! — запальчиво вскрикнул Егор.

— А мне показалось, напротив, что ты прибыл как раз за деньгами. За кучей денег.

Егор вдруг снова вспомнил о том ужасном и неприятном, что с ним стряслось, и сник.

— Прости, пап, я, кажется, что-то не то…

— То! То! Я, оказывается, у всех в долгу! Все обижены! Все требуют! Каждый своего!

Кузнецов тяжело уставился в испуганную физиономию Егора и отрезал:

— Нет. Ты не младенец в люльке. Иди себе. Работай. Бей «мерседесы» сколько влезет. Но сам. Без меня! Фигушки!

6. Черный блокнот Самоварова

Самоваров достал его из кармана куртки — большой затрепанный блокнот. На его страницах с загнутыми замусоленными уголками помещались обмеры кузнецовских коллекционных буфетов и диванов, зарисовки резных деталей, чертежики, расчеты. Самоваров отыскал чистые странички, разлегся на своем топчане и вывел тоненько очиненным карандашиком:

«Кузнецов убит между 23.00 15 июня и 3.00 16-го — сужу по окоченению».

Он собрался привести в порядок свои мысли. Мыслей, собственно. никаких не было. Но следует учесть все версии, а их у Самоварова было столько же, сколько постояльцев в этом проклятом Доме. Есть ли алиби хоть у кого-нибудь? Самоваров вздохнул. На другом топчане, напротив, сидел Валерик, завернутый в лоскутное одеяло. Парень вроде бодро бегал все утро, а теперь снова впал во вчерашнюю прострацию. Сизая бледность, одеяло до ушей. Самоваров знал, что все здешние одеяла для гостей пахнут пылью и почему-то немного псиной. Валерик вряд ли сейчас этот запах или что-то другое замечает. Николай разглядел даже на его лбу сутулый силуэтик комара. Комар кормился, а этот обалдуй хоть бы бровью дернул! Неприятно смотреть. Самоваров дождался, пока тяжело насосавшийся комар слетит, и снова принялся за свой блокнотик. С новой строчки он написал:

«1. Инна + Семенов — в чулане. Их видела Валька.

2. Егор — в «прiемной»; то сидел, то спал. Спросить Семенова и прочих.

3. Валька — на кухне и во дворе. Видели: я, Егор и Оксана (?). Оксану спросить.

4. Оксана —?»

Самоваров задумался. Со слов Вальки он знал только, что Оксана сидела под кустом. «То ли по-большому, то ли по-маленькому», — вспомнил он Вальку. Господи, какая дурь! Нет, похоже, надежного алиби не будет ни у кого. Все всех видели, но все куда-то таскались, входили, выходили… Хоть бы один спокойно на месте посидел! Может, все-таки Покатаев с Оксаной не участвовали в этих передвижениях? Оксана орала и визжала, даже здесь слышно было. А во дворе стоял мокрый Валерик.

Самоваров посмотрел на него. Валерик все еще сидел неподвижно, только иногда одеяло оживлялось волной ознобной дрожи. Неужели захворал? Глаза ввалились, а нос наоборот, высунулся вперед. Пропадает парень.