Погибаю, но не сдаюсь! Разведгруппа принимает неравный бой - Александр Лысёв

Мысли еще не приняли в голове капитана до конца законченных форм, а он уже знал, как поступит. Вспомнилось, для чего он стремился попасть на фронт тогда, летом 1941-го. Тогда бывшим поручиком Марковым двигал, пожалуй, один основной побудительный мотив. Заключался он в следующем – он, еще здоровый и крепкий, кадровый офицер с богатым боевым опытом может принести пользы на фронте больше, чем необстрелянные мальчишки, призывники и добровольцы. Пусть он своим пребыванием там поможет хоть одному из них, убережет, научит, заслонит – уже все будет не зря. «Живот свой за други своя…» В этом виделся хоть какой-то смысл в его, Маркова, тогдашнем существовании. Ненависть к врагу пришла потом, намного позже. Когда видел голодный блокадный Ленинград. Когда пошли на запад, когда освобождали превращенные в пепелища города и села. Ненависть сильнее всего закипала не при отступлении, а, наоборот, при наступлении. Когда рос счет сотворенному злу. А еще копилось много, очень много разных вопросов. И отнюдь не только к врагу внешнему. Но он их приберегал на послевоенное время. И вот сейчас один из главных этих вопросов вдруг встал так остро. Собственно, это оказался вопрос жизни и смерти. Для него – пусть смерти. А для ребят? «Други своя…»

В воздухе раздался знакомый и противный свистящий звук. Подполковник Ратников заозирался по сторонам, вжимая голову в плечи. Разведчики, как по команде, вплотную прижались к каменной стенке. Через мгновение на занимаемой ими площадке начали рваться первые мины. Усташи со стороны дороги повели из ротных минометов обстрел верхнего яруса древнего укрепления.

14

Весной 1939 года у геологов профессора Шапошникова намечалось много работы. Начинался очередной полевой сезон. Вот уже долгое время работавший изыскателем в геологической партии под руководством самого профессора Георгий Марков возвращался из очередного отпуска.

С Шапошниковым второй раз судьба свела Маркова в начале 1930-х на среднем Поволжье. Профессор, бодрый и целеустремленный, как и раньше, направлялся в очередную экспедицию, которые по обыкновению возглавлял лично. Впервые они встретились еще во времена гражданской войны. Сменивший не одну работу, продолжая колесить по родному краю, Марков подвизался тогда в должности приемщика одного из укрупненных пунктов «Центразаготзерно» на станции Танеевка Лунинского района Пензенской области. Случайная встреча в привокзальном буфете определила род занятий Маркова на последующие годы. Шапошников его узнал первым. Они проговорили долго – вспоминали гражданскую, совместную экспедицию в Каменноугольном районе. То, что Шапошникову требуется изыскатель, выяснилось случайно. Профессор поинтересовался, чем занимается Марков. Получив ответ, предложил вакансию в своей группе. Недолго думая, Марков дал согласие – разъездной характер работ устраивал его как нельзя лучше. Уладив все формальности, Марков поступил на работу к профессору. Этот период своей жизни Марков вспоминал как действительно счастливый. Постоянные путешествия по бескрайним российским просторам, горы, сопки, тайга. Интересное дело увлекло, поглотило его почти целиком, заслонило собой картины прошлого. В новой профессии он делал ощутимые успехи. Шапошников был доволен, прочил Маркову со временем получить профильное второе высшее образование. Тот отшучивался, но мысль – почему бы и нет – иногда все же посещала его. Казалось, вот так, в постоянных почти круглогодичных разъездах, лишь вроде бы поверхностно соприкасаясь с советской действительностью, он нашел способ остаться жить в своей России, у себя дома. Хотя домой в буквальном смысле этого слова он вернуться не мог. Да и не ждал его там никто уж давным-давно…

Между тем наступали совсем страшные времена. Времена всеобщего, парализующего страха. Вызывая общественный резонанс, прокатились по стране известия о громких политических процессах. Исчезали бесследно люди именитые и простые. Раскручивался на полную мощность маховик политических репрессий. Ставили под контроль и геолого-изыскательскую вольницу. В середине 1930-х Маркова в числе других сотрудников их института, располагавшегося в среднерусском провинциальном городке, вызвали в неприметную с виду, но хорошо всем известную комнатку со скромной дерматиновой дверью, рядом с роскошным помещением парткома. Попросили написать автобиографию, задали несколько типовых вопросов. Беседовали с Марковым вполне доброжелательно и проникновенно. Полистав его личное дело, молодой человек в наглухо застегнутом френче военного образца с отложным воротником, подняв на Маркова ясноокий взгляд, поинтересовался как бы уточняющее и даже дружелюбно:

– Значит, в Красной армии с 1920 года? Демобилизованы по болезни, в Крыму…

– Да. Вот документ.

– Так-так… После упразднения старой армии по окончании империалистической войны с 1918-го два года трудились в геологоразведке. Мобилизованы, затем работали в системе потребкооперации, в структуре комитета по заготовкам сельхозпродукции, вернулись в геологоразведку… Все верно?

Марков утвердительно кивнул.

– Я вас больше не задерживаю, Георгий Владимирович.

И будто влепившаяся над самой головой в дверной косяк пуля, вслед уже выходящему из кабинета Маркову отчетливо прозвучало:

– Пока не задерживаю.

Вечером за чашкой чая на квартире у Шапошникова, где в промежутках между экспедициями жил и Марков, профессор говорил негромко:

– Не волнуйтесь за эти два года, Георгий. То, что вы работали у меня, зафиксировано во всех документах. Даже, – Шапошников заговорщицки подмигнул, – даже съемки местности в тот период за вашей подписью идут… Знаете ли, черчение – дисциплина гораздо более творческая, чем считают многие.

Марков слегка усмехнулся:

– Вы же знаете, я больше люблю рисовать…

И закончил очень серьезно:

– Благодарю вас, Николай Евгеньевич.

– Бросьте, голубчик, это я вам обязан…

С некоторых пор они придумали себе весьма оригинальное развлечение в охваченном политическими чистками Советском государстве. Всегда живо интересовавшийся всем происходящим в стране и в мире, Шапошников выписывал целый ворох всевозможных журналов и газет. Наедине с Марковым профессор охотно обсуждал результаты наиболее громких процессов. Они затрагивали в своих разговорах сначала «внезапные скоропостижные смерти» видных политических функционеров, затем борьбу со всевозможными фракциями и уклонами, читали вслух вынесенные приговоры. Причем обладавший феноменальной памятью Шапошников перечислял деяния и факты из биографий некогда высокопоставленных советских чиновников, относящиеся к дореволюционному времени, к периоду революции и гражданской войны, к первым годам социалистического строительства. И по всему выходило, что все эти люди, вся эта пресловутая так называемая «ленинская гвардия», вся эта интеллигентская прослойка и малообразованная шелупонь, выбившаяся на сломе эпох, при новом режиме в ведущие партийные и хозяйственные функционеры и над которыми сейчас устроила судилище сталинская система, – все они вполне заслуживают выносимых им приговоров. Практически за каждым из них тянулся кровавый след, оставшийся от вырванных из жизни по их приказам, расстрелянных и уморенных в недалеком прошлом людей. Хотя сейчас судили их вроде совершенно не за это, и явно было видно, что обвинения шиты, как говорится, белыми нитками, нелепы и парадоксальны, а формулировки стереотипны, было в этих процессах нечто от высшей справедливости. Ибо эти люди, устроившие кровавую баню в своем отечестве, чем бы они ни руководствовались, заслуживали наказания. Седенький Шапошников с вислыми усами и бородкой клинышком иногда напоминал библейского старца, когда после прочтения вслух очередного приговора каким-нибудь «отъявленным троцкистам» сдвигал на кончик носа очки в роговой оправе и, глядя на Маркова поверх стекол близоруким взглядом, строго изрекал:

– Посеявший ветер – пожнет бурю! Так-то, Георгий…

– Выпустили джинна из бутылки, – в задумчивости тер подбородок Марков.

– Можно и так сказать…

Надо отметить, что, читая расстрельные приговоры «кровавым собакам империализма» и «подлым наймитам иностранных разведок», они оба не испытывали злорадства. Было бесконечно, пронзительно грустно от того, что весь этот шабаш, этот спектакль происходит в их стране. Было понятно, что сейчас с этим пока что ничего не сделать. Главное делание на этом этапе заключалось в сохранении себя. Но речь шла отнюдь не о растительном выживании организма. Было необходимо сохранить себя такими, какими они были до начала грандиозного эксперимента. Пусть всего лишь внутренне – но сохранить. Задача не дать превратить себя в винтик огромной обезличенной системы, в послушный манекен, бодро рапортующий черт знает о чем и тупо марширующий в заданном направлении, стала основной. Причем, пожалуй, не дать превратить себя в чучело с предсказуемыми реакциями было важнее, чем просто выжить. Если принять разворачивающуюся вокруг них реальность, дать ей проникнуть внутрь себя хотя бы частично, то можно было ставить на себе крест. Даже если никто и не придет тебя арестовывать.