Ростов под тенью свастики - Владислав Смирнов

В наш дом попала бомба, но мы уцелели. На 1-й Советской разбила двухэтажный дом. Люди сидели в подвале. Дом загорелся, вторая бомба попала. Стены рухнули и все там заживо сгорели.

На 15-й линии у меня временно жила сестра. Там родственники ушли из квартиры и попросили дом присмотреть, а там была страшная бомбежка. Я утром пошел туда узнать, не случилось ли что с сестрой. Бегу смотрю — валяется кусок ноги. Подмышку его и дальше. Не привыкать трупы и их части собирать. Думаю, отнесу, может кого из родственников найду. А рядом дом разбит, все плачут. Спрашиваю: «Может это нога кого-то из ваших?» Они мне по шее надавали: «Ты что, мол, кощунствуешь». А я же хотел помочь, тащил ее метров сто.

К февралю 43-го в городе стало особенно голодно. За два-три дня до прихода наших в городе порядка не было. Некоторые немцы уже уматывали, а другие, пока начальство было занято своими делами, спешили повыгоднее заняться коммерцией. У них всегда было так: война — войной, а бизнес — бизнесом. И вот те немцы, которые сожительствовали с нашими женщинами, через них продавали какие-то вещи, продукты. Соседи узнали, что на макаронной фабрике есть мука, и немцы ее уже растаскивают.

Наши же женщины искали для немцев тех людей, у кого оставались ценные вещи: золото, в первую очередь, чтобы выменять на него муку. Немцы сами торговлей не занимались, а находили торгашей. Стоит где-нибудь в квартире мешок белой муки и у кого что есть, несут туда, кто колечко золотое, кто сережки…

И вот наши соседи, узнав, где немцы берут муку, пошли туда, пошел с ними и я. Вижу из-за угла к окну фабрики задом подъезжает огромная немецкая машина. В ней человек шесть-восемь — грузчиков. Стоит офицер, с ним по бокам два автоматчика. Один смотрит на Первомайскую улицу, другой — на Советскую.

А голод у нас уже притупил чувство страха. Большая группа людей, человек, может, 50, подвигается с одного угла к машине, другая — с противоположного угла. Грузчики таскают мешки в машину, а люди подвигаются все ближе. Немец вскидывает автомат и очередь под ноги, только комья земли со снегом летят. Люди отступают и прячутся за угол. Через некоторое время начинают снова подвигаться к машине.

Я стоял со стороны Майской. И вижу — мешок с мукой грузчики свалили с машины на противоположную от охраны сторону. То ли он упал у них, то ли хотели сами его замыкать. Один старик из толпы и говорит: «Я был на германской фронте еще в первую империалистическую, не боюсь, пойду». И вот дед добрался до этого мешка, за машиной так хорошо не видно, а автоматчик в это время следил за толпой. Дед стал мешок передвигать углами, поднять-то его, конечно, он не может. И уже половину протащил, когда автоматчик обернулся и увидел его. Немец — раз-два по мешку. А старик спрятался за мешок, одна только нога не помещается. Немец ему ногу и прострелил. Дед двигаться дальше не может. А мука, нам кажется, совсем уже рядом. Вызывается женщина — я, мол, дотащу. Подползла, и потащила за собой мешок, доволокла до угла. Он уже легче стал — из него часть муки высыпалась. Все набросились на этот мешок, рассыпали муку по снегу. В этой толкотне, все перемешалось — никому и горстки не попало.

А немцы загрузили машину, уехали. Народ бросился к окну. А потом на «макаронку», чтобы что-нибудь добыть. А немцы мину подложили — она ка-а-ак рванет!

М. ВДОВИН. А когда немцы начали уже отступать, с середины января 1943 года со стороны Волги вновь начались бомбежки нашей авиацией по той же самой схеме: одиночными самолетами всю ночь. И вот в ночь то ли на тридцатое, то ли тридцать первое января мой товарищ по школе Олег Мясорубов, а он жил на углу Пушкинской и Доломановского переулка, пережил налет. Бомбы упали в этот район. Их дом был разрушен до основания. Все жильцы сидели в подвале, он был очень крепкий — все остались живы. И когда они выбрались из подвала и начали разбирать свой скарб, один из жителей вытащил кусок стабилизатора от бомбы и говорит: это же Васькина бомба! Он работал на «Ростсельмаше», а Васька был его напарником или сменщиком. И он узнал его клеймо на стабилизаторе. Бомбы, которые были изготовлены на эвакуированном «Ростсельмаше», сыпались теперь на Ростов. Эти бомбежки продолжались вплоть до освобождения города. Сперва налеты делала дальняя авиация, а когда наши подошли поближе, стали висеть над городом «кукурузники». Это, пожалуй, страшнее. Он летит почти беззвучно — и только взрывы. В частности, от «кукурузников» пострадал наш квартал. Это было 11 или 12 февраля, незадолго до освобождения города. Летчик сыпанул на 6-ю улицу в районе Доломановского, Братского, Филимоновской. Погибло два немца. Они все ходили и повторяли «Цвай камрад, цвай камрад». Но наших погибло больше.

Ш. ЧАГАЕВ. К моей бабушке, ее звали Елизавета Васильевна, зашел один фриц. Это было 4-го или 5-го февраля, перед отступлением немцев. Такой шумный, мы таких еще не видели. Шизофреник — не шизофреник, как хочешь, так его и называй. Хам был страшный. Повесил винтовку над кроватью и завалился. А мне он показал ящичек небольшой в виде шахматной доски. Там у него лежали разные свистульки. Да до того красивые! Он берет одну: тю-тю-тю, получается, как соловей. Другая звучит, как утка, третья кричит каким-то зверем. Я долго не мог понять: для чего у этого парня такой набор. А винтовка-то у него была, как мы тогда называли, с «подзорной трубой», это, оказывается, оптический прицел. Это был снайпер. И где-то в лесу для маскировки он использовал песни разных птиц и крики зверей.

Когда он уходил, подошел к бабушке. А она у меня была верующая. Даже в Палестину ходила. У нее на руке была татуировка, она делалась паломникам, кто побывал в Иерусалиме. Спрашивает: «Вас ист дас? Что это такое?» И показывает решетку пальцами, ты что, мол, в тюрьме сидела? Бабушка отвечает: «Наин. Нет». Он не поверил, посмотрел на нее презрительно, сильно оттолкнул рукой и вышел.

М. ВДОВИН. В конце января 43-го года ночью наш бомбардировщик сбросил бомбы на Театральную площадь. Пострадало здание управления железной дороги. Горел театр имени Горького. Пожар был очень сильный. Позже я узнал такую историю. На одного из немецких солдат горящий театр оказал очень сильное впечатление. Этот солдат попал в плен, после окончания войны вернулся в Германию, стал художником. И написал картину «Пожар театра». В 70-е годы он приезжал в Ростов и привез ее в наш город. Подарил Театральному обществу. Она хранится в краеведческом музее.

В. ГАЛУСТЯН. В нашем доме на постое расположились румынские солдаты. Был среди них один, его звали Ион. Когда он уходил на войну, невеста подарила ему оловянный крестик. От нас они ушли на фронт. Когда оккупанты отступали, то эти румыны зашли к нам. Они отступали с Волги. Один взахлеб рассказывал о своих впечатлениях о Сталинграде. «Там хозяйка — партизан, старик — партизан, домнишара (девушка) — партизан, дети — тоже партизаны. И мы оттуда ушли. Там опасно». А я еще смеялась, бравировала: «А кошки там, случайно, не партизаны?»

Иону оторвало руку. Он до войны работал официантом и все просил его пристрелить, так как уже не смог бы работать.

В. АНДРЮЩЕНКО. Когда немцы уходили в феврале 43-го года, они подрывали рельсы железной дороги, которая проходила недалеко от того места, где мы жили в Рабочем городке. Но, видимо, нужно было много тола, и они придумали такую штуку. Идет паровоз и тянет за собой что-то вроде огромного плуга. И ломает шпалы. На какое-то время железнодорожное полотно они вывели из строя.

Л. ГРИГОРЬЯН. В нашей семье работал только дед, он был слесарем, мастерил что-то по дому, а тетка моя, младшая из сестер отца, до войны была студенткой. И пошла работать на вокзал уборщицей. Там выяснили, что она знает немецкий язык, и она стала переводчицей. Она потом отступила с немцами. Не потому, что их любила, а потому что слово «переводчик» в то время обозначало для нее неизбежные репрессии. Хотя она работала не в гестапо, а всего-навсего на вокзале: объявляла отправление поездов. Ее бы, безусловно, посадили. Она вынуждена была бежать. Почти всех сажали, кто работал при немцах, где бы то ни было. А как, на что можно было жить, не работая? Ведь те, кто работал, кормили свою семью. Ей давали небольшой паек, немного денег и этого хватало, чтобы протянуть как-то.

В. ГАЛУСТЯН. Когда немцы отступали, целую ночь стоял странный звук, как бульканье какое-то слышалось. Соседи соседям передавали, ползли слухи: предположительно это рвались в стороне Западного снаряды: кто-то вроде поджог склад.

Л. ГРИГОРЬЯН. После расстрела в тюрьме по городу стоял ужасный трупный залах. Взломали ворота, и весь город ходил туда искать своих родственников, ведь в каждой семье кто-то пропал. Надевали марлевые повязки и искали своих. Там, говорят, нашли и Полиена Яковлева.

Мальчишкой все воспринимаешь особенно обостренно. Это потом мы стали понимать, что немецкая нация была растлена. Покаяние к немцам пришло потом. Но мой друг, писатель Виталий Семин, который тоже был в оккупации мальчишкой и был угнан из Ростова в Германию, долго носил в себе именно детские воспоминания о немцах. И ругал их ужасно, считая, что все они виноваты. А потом я понял: ему нужно было сохранить в себе первозданные впечатления, иначе он не написал бы свой великолепный роман «Нагрудный знак 08Т» о своих злоключениях в Германии и повесть «Ласточка-звездочка», в которой описал жизнь мальчишки в оккупированном Ростове.