Черный ирис. Белая сирень - Надежда Тэффи

Я помню, как высокий рябой адъютант переводил кузине какое-то английское стихотворение:

Облака, склонясь, целуют горы… Отчего же мне не поцеловать тебя.

– Что вы скажете о последней строчке этого стихотворения? – спрашивал адъютант, склоняясь к кузине не хуже облаков.

Кузина обернулась, увидела меня и сказала:

– Надя, иди в детскую.

Хотя мне, может быть, тоже было интересно узнать ее мнение.

Загадочные диалоги других пар тоже интриговали меня немало…

Она (обрывая лепестки маргаритки): – Любит, не любит, любит, не любит, любит! Не любит… Не любит!

Он: – Не верьте цветам! Цветы лгут.

Она (скорбно): – Мне кажется, что нецветы лгут еще искуснее.

И тут же, заметив меня, живо переделала поэтично-печальное лицо на сердитое, будничное и прибавила:

– Надежда Александровна, пожалуйте в детскую, вас давно там ждут.

Но ничего, с меня было и того довольно. И вечером, когда младшая сестра расхвасталась, что может три дня простоять на одной ноге, я ловко срезала ее:

– Неправда! Ты всегда врешь, как нецветок.

Любимым развлечением того лета была верховая езда.

Лошадей было много, и барышни постоянно бегали в конюшню, нося сахар своим любимцам.

Вот при этих обстоятельствах была замечена исключительная красота конюха Федько.

– У него голова святого Себастьяна! – ахала экспансивная институтка, подруга сестры. – А какой цвет лица! Надо непременно узнать, чем он моется, что у него такая кожа.

Я помню этого Федько. Лет ему, вероятно, было не больше восемнадцати. Лицо белое, румяное, брови что кисточкой выведены, темные волосы стрижены в скобку с челкой. Глаза веселые. Весь, что называется, писаный красавец. И, по-видимому, сознавал свою неотразимость: поводил бровями, шевелил плечом, презрительно усмехался, словом, держал себя как модная ведетта.

Так вот, пошли выпытывать у Федька секрет его красоты.

– Скажите, Федько, – спросила институтка, – чем вы моетесь, что у вас такой цвет лица?

Вопрос ничуть его не удивил:

– А зямлею, панночка. Завсегда зямлею.

– Как так землею? – ахали барышни. – Ведь она же не жидкая?

– А мне все одно! – красовался Федько. – Натрусь зямлею, рушником вытрусь и пошел.

Хотел как будто еще что-то придумать поразительное, да не сумел, и только проговорил:

– Да, я уж такой завсегда.

Спохватились, что забыли сахар. Послали меня кликнуть Корнелю, чтобы принесла.

Корнеля, очевидно, только собралась сооружать свою сложную прическу, потому что прибежала с наскоро скрученными волосами, которые сразу же и рассыпались у нее по спине.

– Ах, Иезус Мария! – жеманно ахнула она.

– Корнеля! – воскликнула институтка. – Да вы настоящая русалка! Правда, Федько, у нее замечательные волосы?

– Волосы? Волосы у ей такие, что четырем кобылам на хвосты хватит.

И тут же, заметив, что слова его не особенно понравились, прибавил, томно вздохнув:

– Эх, и бувает же красота на свете!

Думал он при этом, вероятно, все-таки о своей собственной красоте.

Тут я обернулась на Корнелю. «Панночка» выкатила прямо на Федько свои рыбьи глаза, и – рот полуоткрытый, щеки бледные – вся застыла в каком-то напряженном, удивленном вопросе. Потом тихо ахнула, уронила тарелку с сахаром и, не поднимая ее, повернулась и медленно вышла.

– Корнеля обиделась! – шептали барышни.

– Какая дура! Чего же тут? Наоборот…

Бывают мгновения, когда вдруг переламывается линия судьбы. И ничем иногда эти мгновения особым не отмечены, нет у них знаков, нет на них печати, и скользят они мимо равнодушных глаз, среди простых обычных явлений повседневного обихода, и только потом, когда свершатся намеченные ими сроки, оглядываясь назад, различаем мы их роковой удар.

Также приходила по утрам Корнеля драть нам волосы, такая же она была тихая и медленная. Только по воскресеньям садилась на свою старую вербу не с молитвенником и четками, а с большим гребнем и расчесывала волосы. И расчесывая, напевала уже не «носом», а голосом, мелодией и словами какую-то всегда ту же польскую песню.

«Злоты влосы, злоты влосы…»

Пела тихо и очень невнятно, так что только эти «злоты влосы» и можно было разобрать.

– Да ведь это песня про Лорелей! – удивленно сказала старшая сестра. – Эта дура, кажется, действительно вообразила себя чем-то вроде русалки!

Как-то под вечер пошли мы с сестрой и нянюшкой поливать цветы. Спустились с леечками к пруду. Слышим, шлепают по воде. Купаются какие-то бабы. Оказалось – Корнеля и прачка Марья. Корнеля распустила волосы, они плыли за ней плащом, но, когда она поднимала голову, облегали ей плечи, плотные и блестящие, как моржовая кожа.

– Го-го-го! – закричали с другого берега. – Го! Ру-сал-алка!

Это Федько с каким-то парнем купал лошадей.

Прачка взвизгнула и окунулась по уши.

А Корнеля, быстро повернувшись всем телом в ту сторону, откуда звенел зов, вытянула руки, заколотилась прерывистым истерическим смешком. И вдруг стала прыгать, высоко по пояс выскакивая из воды, и ноздри у нее раздулись, и глаза раскрылись круглые, желтые, в дикой звериной радости. Она перебирала пальцами вытянутых рук…

– Корнеля лошадок манит! – крикнула сестренка. Корнеля дернулась на ее крик, испуганно взметнулась и ухнула с головой в воду.

– Го-го-го! Руса-алка! – кричали с того берега. Нянька сердито схватила нас за руки и увела.

Близилась осень.

Снялись шумной стаей и уехали влюбленные офицеры. Их полк куда-то перевели.

Барышни притихли, стали меньше интересоваться верховой ездой, реже говорили намеками, больше ели, хуже одевались.

Учащиеся стали говорить о переэкзаменовках. Вернее, учащимся стали говорить, потому что сами они на эту тему беседовать не любили.

Готовились к отъезду. Становилось тревожно и грустно.

Как-то вечером уже после ужина собралась нянька спуститься в прачечную спросить какую-то недостающую наволочку.

Я увязалась за нею.

Прачечная помещалась в том же флигеле, где жила Корнеля с мужем. У самого пруда.

Пахло водой, сыростью, тиной. Оранжевый квадрат окна выходил на тропинку, боком к воде. Через тусклое стекло я увидела стол, на нем лампочку и тарелку с какой-то едой. Над тарелкой сидел кто-то темный и тихий, не шевелился. Корнелин пан, что ли?

Прачка Марья встретила нас на пороге и сейчас же зашепталась с нянькой.

– Гос-споди, помилуй! – ахала нянька. – Другой бы гнал бы ее хворостиной…

И опять шепот.

– И сиди-ит? – снова подает реплику нянька. Это, верно, про того, тихого, над тарелкой. Шепот крепнет. Различаю слова:

– Ключница грозилась все ихнему ксендзу рассказать… Ночью купается…

– Таким нельзя причастия давать. То-то замечаю – от ей окунем пахнет. Барыне бы сказать, да разве господа чему верят!

И снова шу-шу-шу…

– И как ты тут, Марья, спишь, не боишься? Шу-шу-шу.

– А крест-то она еще носит?..

Уходя, нянька берет меня за руку и не выпускает до самого дома.

– О-о… и о-о! – тихим стоном донеслось с пруда. Не то поет кто, не то плачет.

Нянька остановилась, прислушалась и сердито проворчала:

– Вой! Вой! Вот как тебя водяник за ноги в пруд стащит, так тогда не так завоешь!

На другое утро Корнеля пришла в детскую заплаканная. Нянька встретила ее грозно и на порог не пустила.

– Иди, иди! Тебе в детской делать нечего. Иди водяному бороду завивать.

Корнеля ничуть не удивилась, молча повернулась и ушла.

– Рыбий хвост! – кинула ей вслед нянька.

– Нянюшка, – спросила сестра. – Корнеля плачет?

– Плачет! Такие всегда плачут. Попробуй-ка, пожалей, она тебе покажет. И чего только барыня смотрит? Разве господа чему верят! Хуже дур, прости господи!

Корнеля в детскую больше не ходила.

Помню этот день хорошо. Помню, как с утра болела голова и больно было смотреть на яркое солнце. А рядом скулила и все приваливалась к моему плечу младшая сестра, и глаза у нее были мутные, и обеих нас тошнило. И в мутном тумане ухал и звенел бубенчиками бубен и визжала скрипка – пришла деревенская свадьба.

Женихом оказался Федько. Он был очень красный, потный, немножко пьяный. Была на нем новая белая свитка, а на шею повязан зелененький Корнелин галстучек, в котором она когда-то по воскресеньям молилась богу.

Невеста была молодая, но такая некрасивая, что мы даже удивились. Длинный щербатый нос торчал из-под белой полотняной хустки, которую в тех краях надевали новобрачным на голову вместо великорусского бабьего повойника.

Она рядом с Федько бухала маме в ноги, поднося пупыристый, кисло пахнущий, черный каравай.

Странно было видеть около красавца Федька такую простую рябую бабу.

Началась пляска. Плясали в огромной передней, из которой убрали два гигантских стола карельской березы. Кружились девки и парубки, топотали тяжелыми сапогами деловито и невесело. Наш лакей Бартек, презрительно отставя губу, носил на подносе леденцы и стаканчики с водкой. Взвизгивала скрипка.