Посмотри, наш сад погибает - Ульяна Черкасова

– Мне сказали, что могилы четыре. За тебя приняли кого-то другого, – проговорила она так буднично, точно обсуждала несвежий хлеб в пекарне. – Помолись и за душу этой несчастной, больше некому будет уберечь их.

– Но я же…

Губы у Велги затряслись, на глазах снова выступили слёзы, и она вцепилась пальцами в подол платья, затрясла головой.

– Я же…

Последняя.

Четыре могилы.

Вырыли.

Закопали.

Матушку, батюшку и дурака Кастуся.

Четыре могилы.

Только Велги не хватало.

Из груди вырвался вопль, дикий, звериный, не девчоночий, и она уткнулась лицом себе в колени, кусая собственные пальцы.

Цепкая рука схватила её за шкирку, встряхнула.

– Держи себя в руках, – процедила тётка.

Велга стрельнула в неё глазами. Она бы ударила её, если бы только могла. Она бы сказала ей всё. Всё, о чём молчали отец с матушкой. Ты не Буривой. Ты не имеешь права мне приказывать. Ты не имеешь права…

– Дитя, – от окна ковылял уродец с горбом.

Он протянул свои длинные костлявые руки, точно огромный паук, желавший затащить её в паутину, и Велга забилась в руках тётки, пытаясь вырваться, да только получила затрещину.

– Княгиня, – в голосе прозвучало осуждение, но Велга, отворачиваясь изо всех сил, не увидела его лица. – Пожалей это несчастное дитя. Она должна была умереть сегодня и чудом спаслась. У неё горе.

– Моя жалость ей не поможет. А своим поведением она позорит весь род Буривоев, хотя, казалось, его невозможно опозорить ещё больше.

И, барахтаясь, дёргаясь в руках тётки, Велга в отчаянии заглянула в глаза чудовищу: и в чёрный, и в серый.

– Князь, прошу…

– Зови меня Матеуш, дитя, – попросил он.

– Меня ищет лендрман Инглайв, с ним люди. Если они найдут меня…

– Зачем им приходить ночью на кладбище? – рука примяла пышные рыжие кудри, гладя по голове, и на этот раз Велга стерпела.

Притворилась, что ей не противны до тошноты его прикосновения.

– И тот оборотень…

– В Старгороде нет чародеев.

– Он…

– В Старгороде нет чародеев. – Серый глаз потемнел, стал почти чёрным, тонкие изогнутые губы поджались.

– Ты не веришь мне, князь…

– Дитя, зови меня Матеуш. Но прошу, будь благоразумна. Есть обычаи, которые мы обязаны соблюдать. Буривоев нужно проводить.

Чтобы они не поднялись из могилы.

* * *

– Их нужно отвезти на Калиновые холмы.

Длинные тени наступающей ночи тянулись от ольхи к свежим, ещё плачущим смолой деревянным солам, прибитым к сосновым столбикам. Ни памятных камней, ни дощечек с именами, ничего. На четырёх могилах поставили только безымянные четыре сола, знаки Создателя. Чтобы даже после смерти он охранял Буривоев. И не дал им выбраться из могилы.

Для этого же привезли на кладбище и Велгу. Так было положено. Того требовали обряды.

Завтра, верно, появятся ещё могилы тех, кого не спешили спрятать в землю. Сколько их будет? Дюжина? Две? Или одну братскую могилу выроют для всех, кто погиб на дворе Буривоев?

Было тихо. Только фырчали лошади, запряжённые в повозку, да трещали ветви под ногами гридня, собиравшего валежник. И пели беззаботно и радостно пташки на ветвях деревьев. Ольховая роща медленно погружалась в дрёму.

А тени подкрадывались к свежим могилам, и Велга пятилась, чтобы не позволить лапам ночи коснуться её.

Холопка – всё та же пожилая баба с грубыми руками – только хмыкнула:

– И кто их повезёт? В землю закопали, и Создатель с ними.

Сжав кулак, Велга стиснула зубы. Издалека за ней по-прежнему наблюдал князь Матеуш, и вряд ли бы он одобрил её гнев, пусть холопка и дерзила столь бессовестно, что даже добрая матушка велела бы её выпороть. Как можно было холопке, безвольной, безродной бабе, так говорить с княжной?..

Не княжной.

Велга оглянулась в сторону, туда, где у дороги на опушке леса ждал в повозке князь. Он называл её дитя. Милое дитя. Напуганное дитя. Несчастное дитя. Ни разу – господицей. Потому что Велга Буривой умерла вчера, когда вступила в брак со скренорским лендрманом. Потому что не было больше ни старших братьев, ни дурака Кастуся, ни матери, ни отца. Не было больше Буривоев. Никого. И не было больше причин почтенно склонять перед ней голову, не было больше силы, что стояла за её именем. Осталась только смерть и четыре холмика, в одном из которых по ошибке лежала та, кого приняли за Велгу.

А могилу вырыли для неё. И лежать там должна она.

Из-за деревьев вышел гридень, подкинул сухого валежника рядом со сложенным костром. Он быстро, умело разжёг огонь, и к небу потянулся дымок.

– Скоро разгорится, – удовлетворённо произнёс он. – Да озарит Создатель твой путь, господица, – добавил он с лёгким поклоном.

Верно, он, в отличие от холопки, не понял ещё, как переменилось у остальных отношение к дочке Кажимежа Буривоя.

– Держи, – холопка всучила ей с десяток восковых свечей.

Три свечи горели уже на могилах: за упокой каждого из Буривоев. Провожать неизвестную девку, которую по ошибке похоронили вместо Велги, князь посчитал неправильным. Молитвы будет достаточно.

– Не оставляйте меня! – не выдержала Велга и попыталась схватить Тихону за руку. – Умоляю! Мне страшно.

– Ты что?! Что такое говоришь? – надулась холопка. – Как можно, господица? Мёртвых побойся. Они разозлятся, если ты не одна тут будешь. Восстанут из могил.

– Но… пожалуйста, умоляю…

– Нет! Князь сказал, что ты одна должна провести три ночи на могилах родителей. Так положено. Не хочешь, чтобы насильно умертвлённые поднялись, так стереги их покой. Одна!

– Но я девушка…

– Так не моя вина, что мужчин в твоём роду не осталось.

Не сказав больше ни слова, холопка пошла к повозке. Велга наблюдала, как Тихона неловко взобралась на козлы, рядом с князем сесть не посмела. Гридень примостился подле.

Издалека было не разобрать лица Матеуша, но он смотрел прямо на Велгу. Поднял тонкую руку с птичьими пальцами, прощаясь. Она прижала свечи к груди. Поджав губы, едва сдерживаясь, чтобы не кинуться следом за князем, упасть к нему в ноги и умолять забрать с собой, отправить вместо неё гридня или хотя бы оставить с ней кого-нибудь из людей, да пусть даже наглую холопку.

Дрожа, точно осиновый лист на ветру, Велга стояла прямо, не шевелилась. И когда повозка тронулась, она следила, не отрывая глаз, как скрывался за поворотом, за тёмными ольхами князь Матеуш. А он смотрел, обернувшись через плечо, на неё, не опуская руки.

И можно было представить, как он прошептал на прощание:

– Одинокое дитя…

Но затих топот копыт, и только ольховая роща вокруг шуршала, тихо потрескивая, ей отвечал костёр, птицы пели