Горькие шанежки(Рассказы) - Машук Борис Андреевич

…Над сопками только-только прорезалась полоска холодной зари, когда под окнами спящего Семушки снежным целиком вдоль линии к выемке тяжело прошли танки. На полустанок примчались две мотриссы с начальством, врачами, экспертами, энкаведешниками и отделением солдат-автоматчиков. На станции опечатали журналы, велели Калиткину до срока заступить на дежурство. Оглушенная горем тетка Чердымова молчала, делала все, как во сне, и только когда ее повели к мотриссе, повернулась с порога к Калиткину, попросила негромко:

— За моими тут присмотрите…

Тем временем место крушения оцепили автоматчики. Рабочие искали уцелевших из поездной бригады. Кое-как добрались до будки переломившегося надвое паровоза, нашли мертвых кочегара и машиниста, все еще сжимавшего ручку экстренного торможения. Помощник машиниста был еще жив, но едва дышал переломанной грудью.

Не сразу, но обнаружили и кондукторов. Один стонал под ворохом досок, другой подал голос из нагромождения платформ и вагонов, а кондуктор с хвостового тормоза сам выбрался к спасателям, держа у груди изувеченную руку.

Разбирать завал начали на рассвете. Эксперты сперва осматривали колесные пары, буксы и тормоза вагонов и только потом разрешали солдатам цеплять к ним тугие танковые тросы. Сигнальщики взмахивали флажками, и танки, ревя моторами, волокли из места крушения то сплющенный вагон, то искореженную платформу, то смятое, изуродованное звено пути. Но прежде всего оттащили черные, послетавшие с катков цистерны с бензином.

Работа шла быстро, а эксперты все осматривали и переписывали части состава, в котором были вагоны с мануфактурой, солдатскими шинелями, станками, деталями для самолетов… Были тут и полувагоны с блескучим углем, платформы с досками, кирпичом. Среди них оказалась четырехосная платформа, накрытая брезентом. Эта даже устояла на колесах, только перекосило ее, борт развалился у края и брезент лопнул, обнажая куски крупнозернистой соли.

На подмогу танкам подошли мощные подъемные крапы. Посвистывая паром, один начал поднимать части паровоза, смятые вагоны и ставил их на специальные платформы спасательного состава, а другой кран огромным ковшом переносил на откос уголь, обломки досок, балласт… Привезли рабочих с других околотков, пришел студебеккер с солдатами. Работа пошла быстрее.

К обеду, когда потеплело, к выемке от станции заторопилась ватажка ребят — Семушка, Ленька Чалов, братья Калиткины, Загидулла, деревенские — Цезарь и Пронов Тараска.

Шли по линии, слушая Проньку и Толика. Эти с утра торчали у отца на станции, слышали переговоры начальства и теперь рассказывали, как ахнуло, да как стало разваливаться, да хорошо, что, начав кувыркаться, бензиновые цистерны не шарахнулись одна об другую. А то бы взрывом в горловине выемки все в конец изуродовало. Но Семушка Калиткиных почти и не слушал. Скрипя по снегу растоптанными валенками, он прятал нос в ворот шубейки и думал совсем о другом.

Утром, узнав от Варначат про крушение, Семушка заторопился на станцию, к своему приятелю Леньке. У Чаловых за столом сидели ребятишки Чердымовы — и Люся, и Люба, и Славка. Тетка Катерина — Ленькина мать — подливала им в чашки суп-затируху, приговаривая:

— Ешьте, ребята. Хорошо, досыта ешьте…

Девчонки шевелили ложками тихо, помалкивали, испуганно взглядывая и прижимаясь друг к дружке. А Славка охотно хлебал суп, который не каждый день в домах затевали.

Жуя, Славка повертел стриженой головой и вроде бы ни с того, ни с сего объявил:

— А мамку-то нашу, говорили, посодют!

Все вздрогнули, Люся опустила ложку и тихонько заплакала.

Тетка Катерина прижала ее голову к себе, погладила волосы, заплетенные в косички, и с укором посмотрела на Славку:

— Зазря себя не пугайте. Кто ж хотел, чтобы падал состав? Вот разберутся во всем и выпустят вашу мамку… А пока что — есть, играть у нас станете. Да и спать можете тут. У нас с Ленькой и Титком не так тесно. А захочется — к себе убежите. Недалеко же…

И тогда, глядя на девчонок и Славку, Семушка перепугался за них — им ведь без матери ой как худо придется…

Как жить без матери, Семушка хорошо знал: вот уж год, как он сиротствовал. Прошлой весной, ночью, не охнув, не застонав, мать его умерла. Будто уснула с каплями слез в ввалившихся глазах с желтыми полукружьями. Семушка утром подошел к ней, позвал, взял за руку… На всю жизнь запомнил он холод этой руки. Но ни тогда, ни на похоронах он не закричал и не заплакал. «Окаменел хлопчик!» — сказала на кладбище Степанида Слободкина. Другие тетки сочувственно кивали, а на Гаврилу Ломова смотрели с укором.

Глядя, как засыпают могилу, Семушка понял, что никогда теперь не будет в доме его надежного друга, тепла и опоры. Мать и больная помогала ему. Она могла взглядом остановить отчима, задержать его грубое слово…

Воротясь с кладбища, Гаврила сказал:

— Живи тут, хошь и не родной ты мне. Гнать не буду. Но разносолов, шубов-борчаток да пуховиков под бока не обещаю. Брать мне их не за что.

Семушка ничего и не требовал. Спал на жесткой кровати с досками вместо сетки, закрытыми старым матрацем, на котором и умерла мать. Гаврила занимал другой угол, где стояла деревянная кровать, застеленная старым солдатским одеялом.

Варили они не по очереди, а кому было сподручней. Но и сварив, и поставив картошку на стол, Гаврила никогда не звал Семушку. И Семушка, погодя, молча подсаживался с другой стороны.

Так вот и ели — каждый со своим хлебом, со своим молчанием. Лишь иногда, недовольствуя на какие-то свои расчеты, Гаврила начинал выговаривать Семушке за дармоедство, ругал мать-покойницу, от которой ничего хорошего не имел, и все наказывал, чтобы этим летом Семушка в самостоятельные пастухи нанимался вместо Сашка-однорукого и чтобы, кроме оплаты, хозяева коров брали его на свой стол по очереди.

— А то, — говорил он, — жить так мы не договаривались. Расходов много, а об их теперь ты сам должон думать…

Семушка жалел, что еще маленький и не может ответить за мать. А чтобы не замолчаться совсем, уходил к дружкам — то на станцию, то на казарму. Но в каждом доме свои заботы и беды, и как не крутись, сколько ни играй, а ночевать к себе идти. И по дому все делать. Печь натопить, дров приготовить на утро, воды принести. Летом картошку прополоть да окучить, присмотреть за коровой, которая была к нему добрее, чем отчим.

Закончив четвертый класс, Семушка почти два месяца ходил у Сашка в подпасках, часто и по нескольку дней совсем один оставался со стадом, поредевшим за это время. Держали люди одних коров, молодняк приходилось пускать себе на прокорм: на пустых щах в морозы много не наработаешь на линии с кувалдами да ломами…

В конце августа Сашко свозил Семушку в Узловую. Купил ему штаны, рубашку, даже ношеную железнодорожную тужурку и совсем еще крепкие сапоги:

— В школу бегать в самый раз будет.

Он не знал, что отчим уже отказался платить за Семушку в интернат, за учебники.

— Езжай, учись, ежели тебя государство на всем готовом содержать будет, — сказал Гаврила, починяя мешок перед уборкой картошки. — А у меня не банк, у меня грошей не водится.

Семушка мог бы сказать, что деньги — да сколько их надо-то! — можно выручить от продажи картошки и другой огородины, которую он наравне с отчимом сажал, а летом, по жаре, пропалывал и окучивал… Но и тогда он смолчал. Только потом, проводив Юрку Шарапова, Амоса, братьев Слободкнных и других ребят, не стерпел и поплакал у Зорьки в сарае. Корова косилась на него темным глазом и шумно вздыхала.

Вот и на эту зиму остался Семушка в старой шубейке, купленной еще матерью. Рукава уже совсем коротки стали. Он надшил к варежкам раструбы из брезента, чтобы хоть ветер в рукава не цедился.

Но какое там тепло в брезенте… И теперь вот, шагая с дружками, Семушка толкал поглубже руки в карманы, распоровшиеся по краям, думал про ребятишек Чердымовых, про свою жизнь, про крушение… Прислушался было к Пронькиному рассказу и, неизвестно на что, осерчал: