Горькие шанежки(Рассказы) - Машук Борис Андреевич

— На станцию.

— Чего делать?

— Ночевать там буду… Там стану жить.

Эти слова, оказывается, давно просились наружу. Высказав их, Семушка почувствовал облегчение, распрямился и вроде бы стал ростом повыше. Но не успел он сделать и пяти шагов, как что-то темное метнулось за ним, крепкие пальцы схватили воротник старой шубейки, рванули назад и рядом, совсем близко, Семушка увидел глаза отчима — злые, притаенные.

— Про соль пикнешь — задавлю! — пригрозил Гаврила. — И с мамашей в землю устрою! Понял?

Семушка дернулся и, не скрывая ненависти, взглянул Гавриле прямо в глаза. Это, видно, охладило осатаневшего отчима. Он не ударил Семушку, только прохрипел, выпуская воротник:

— Понял, об чем сказал?

Он вроде бы только теперь увидел, что Семушка за эти годы подрос, а непомерная работа, которую он валил на мальчишку, укрепила, раздала его плечи. И во взгляде мальчишки пробудилось уж взрослое упрямство.

— Не дури, Семка, — с приглушенной угрозой заговорил отчим. — Не дури. Я, знаешь, нипочем не остановлюсь…

— Отдай соль! — потребовал Семушка. — Отдай! Я все равно расскажу…

Он не договорил. Тяжелые руки Гаврилы пригнули его, свалили в снег. Пальцы с рыжими волосами стали перебираться к шее. Озираясь по сторонам, Гаврила зло всхрапывал:

— Пор-рода проклятущая!.. Задавлю тебя, выродка! Только жизню губить людям можете…

Семушка ухватился за руку отчима, как-то оторвал ее от себя, вцепился в пальцы зубами и изо всей силы сдавил их до хруста. Гаврила вскрикнул, дернулся. Семушка ударил его ногой в плечо, опрокинул и вскочил.

Убегая, краем глаза он видел тень бегущего за ним Гаврилы и, понимая, что тот сильней и быстрее, рассчитав, упал, сжавшись в комок. Отчим перелетел через него, лицом и руками сунулся в снег. А Семушка уже был на линии, рядом со станцией, окна которой звали его своим светом.

На станцию прибежал он в самый час пересменки. Нинка-холостячка сдавала дежурство Калиткину. Тот проверял журналы и расписывался. А на деревянном диване у стены, ожидая смены, покуривали Слободкин и Варнаков-старший.

Не обращая внимания на дежурных, Семушка пробежал к дальней стене и повернулся к двери со сжатыми кулаками. Но оттуда никто не появлялся. Ослабнув вдруг под встревоженными взглядами взрослых, Семушка всхлипнул и опустился на корточки, закрывая окровавленное лицо руками.

— Ты чего это, парень? — подивился Калиткин. — Подрался с кем, что ли?

Семушка не отвечал, давясь слезами. Мужики и Нинка поняли, что случилось что-то серьезное.

— Он… п-паразит, убить… меня хотел, — взахлеб проговорил, наконец, Семушка. — И соль… Вон сколько соли… украл…

— Ты постой, Семен. — Калиткин заволновался. — Говори-ка толком давай. Соль, убивство какое-то… Скажи, кто тебя так помял?

Нинка отодвинула Калиткина в сторону, присела, полотенцем обтерла Семушке лицо. Малость успокоясь, он стал рассказывать про соль и сало, про то, как отчим обещал устроить его в могилу с матерью рядом.

Слушая, мужики курили, часто затягиваясь, может, в тот момент во всей полноте представляя горе мальчишки, жизнь которого хорошо знали и в которую ранее не решались вмешаться… Они и теперь переглянулись растерянно, а Нинка потянула Семушку за руку:

— Давай-ка, горемыка, ко мне. Домой тебе нельзя идти.

Семушка заупрямился, говоря, что он и тут, хоть в станции, хоть в кассовой комнате переночевать может. Но ему объяснили, что такое никому не положено. А Нинка тянула его за собой, улыбалась по-бабьи добро, как когда-то улыбалась и смотрела на Семушку мать. И он сдался, пошел к ней в небольшую, аккуратно прибранную комнату. Накормленный с хлебом, уложенный на стульях у теплой печки, Семушка после всего пережитого скоро забылся в неровном сне.

Калиткин тем временем вызвал мастера Шарапова, рассказал ему все. Они позвонили в Узловую, и скоро на полустанок приехал следователь из милиции. Взяв мужиков в понятые, он сразу отправился к Ломову.

Гаврила им долго не открывал, но потом все же впустил. Следователь велел ему сидеть смирно, и начал обыск. У сарая под сеном нашли соль, уже разложенную по мешкам. Их перенесли в дом, составили у стены. Гаврила смотрел на все вроде бы безучастно. Следователь начал писать протокол, но, отложив ручку, задумчиво посмотрел на Гаврилу и неожиданно велел Слободкину открыть крышку подполья. Ничего не понимая, тот склонился к скобе, и тут на него бросился разъяренный Гаврила.

— Не трожь! — дико заорал он. — Не трожь, гады!

Следователь будто ждал этого. Вскочив с табуретки, он подставил Гавриле ногу и свалил его на пол, ловко вывернув руку. Тут уж и Слободкин с мастером помогать стали.

Гаврилу связали и опять усадили на кровать. Слободкин спустился в подполье, осмотрел его, чиркая спичкой.

— Тут, понимаешь, земля свежая взрыта… — сообщил он наверх. — Ага, а вот банка какая-то в картошке… Вот и еще…

Гаврила глухо застонал, скрипнув зубами. Следователь принял от Слободкина банки, открыл одну, и на стол посыпались деньги.

— Ну вот, теперь понятно, — усмехнулся следователь. — А то я думаю, чего он нас в полушубке встречает. И крышка подполья потревожена, а на полушубке паутина… Уйти хотели, Ломов?

Гаврила со злобой посмотрел на всех, но, ничего не ответив, опустил голову.

Из другой банки на пол посыпались золотые монеты, кольца, брошки, цепочки… Они тускло блестели и казались какими-то ненастоящими на некрашеном столе, среди голых стен, рядом с кроватями под темным рваньем. Глядя на деньги, на золото, мужики, каждый по-своему, подумали о своем житье, о займах для фронта, которому отдавали последнее, о покойной матери Семушки и с удивлением, как на непонятное чудо, косились на Ломова, который вечно ходил оборванный, грязный…

Когда пересчитали деньги и драгоценности, следователь дал мужикам расписаться в протоколе, спрятал бумаги в папку и подошел к Гавриле.

— Что ж, граф Монте-Кристо… Вы арестованы, Ломов, за укрывательство ценностей, за хищение соли и за попытку убийства мальчика. Будем выяснять, что там еще за вами…

Той же ночью Гаврилу увезли в Узловую.

Обо всем этом Семушка узнал утром. И долго сидел молча, крепко сжав зубы.

Неделю еще прожил он у Нинки на станции. А потом, вместе со Слободкиным сдав Зорьку в колхозное стадо, собрал нехитрые свои пожитки и уехал в Узловую, в районную школу-интернат.

КОНФУЗ

В школу Домка-уборщица пришла, как всегда, к последнему уроку. Отдала Нине Васильевне свежую газету, засветила лампу и молчком потеснила Карлушку, каким-то чудом прилепившись рядом с нею за партой, выставив в проход ноги в больших солдатских сапогах. Подперев лицо рукой и напряженно глядя на Нину Васильевну, Домка выслушала сводку Совинформбюро, вести с фронтов, но, опять ничего не услышав о пропавшем без вести муже, вышла из класса. Ребятишки слышали за дверью тяжелые шаги, стук поленьев: Домка сваливала их в коридоре, чтобы завтра поутру, еще в темноте, растопить печки.

В этот раз вместе с Домкой с особым вниманием слушал Нину Васильевну и Шурка Орлов. Очень занимали его дела на фронте. Ведь там, уже дальше Украины, сражался Шуркин дядька Клим, артиллерист… Говорилось в газете о боях и в Прибалтике. А на самой-то Балтике воевал другой его дядька — Виктор. Правда, теперь он в госпитале после ранения, но вскоре обещался приехать домой на побывку.

Вспомнив об этом, Шурка уже плохо слушал Нину Васильевну. Он представлял, как встретится с дядькой, который, наверно, привезет ему бескозырку да еще и гостинцев, поди. А тут уж и третья четверть подходит к концу, подступают каникулы, солнышко светит все ярче…

Нина Васильевна отнесла газету в учительскую — маленькую комнатку на одно окно, где стоял шкаф с книжками и большой исцарапанный глобус. А вышла, к удивлению всех, уже одетая в старенькое пальто.