Вот и вся любовь - Марина Голубицкая

…И новая работа! Новый курс! И у Машеньки выпускные экзамены! На золотую медаль! Как ни уверены мы были в знаниях Виталика (он и сдавал–то только на серебряную) — а на каждый экзамен так замирало у нас с отцом сердце, что до сих пор живо это ощущение!

Ириночка, а ведь это все — и есть счастье! Самое полное, без ущербинки, без пятнышка. Так что не думай, что я опять «разахалась» над твоими семейными нагрузками, как тогда «разахалась над твоим здоровьем».

Немножко устала ты, но — вот пройдет весна, настанет лето (спасибо партии за это!) — и ты отдохнешь.

«Хотела бы я к вам туда на лавочку», — пишешь ты в конце письма. Хотела бы и я, намного больше твоего. Как ни хорошо письмо, а звук голоса, блеск зеленых глаз, мгновенная улыбка, на миг приоткрывающая чудесные ровные зубки… Ты заметила, Иринка, что то, что Толстой изобразил как дефект — «У маленькой княгини верхняя губка была коротка по зубам», — теперь подается как эталон женской красоты. Прямо вывелась особая порода актрис (особенно голливудских), у которых верхняя губа вздернута до какого–то бесстыдства, и зубы вечно наруже (пермизм, который очень любит Н. И.). Твоей же милой, особенной, Иринкиной, всегда немножко лукавой и все понимающей улыбкой так бы я полюбовалась. Не хватало твоей порывистой эмоциональности, умения непринужденно и легко потрепаться, рассмешить. Не хватало Лениной половинки, чтобы любоваться и каждым по отдельности, и тем прекрасным единством, про которое оставшиеся в живых знакомые вам старушки не устают повторять: «Ах, какая красивая пара!» Немного банально — но зато точно соответствует истине.

Так вот, на лавочке…«Было кругом просторно,Было повсюду майно», —как у Северянина…

Ленечка был в коротких штанах и просторной безрукавке (27–30°) — снова совсем как местный, свой для всех проходящих мимо, коренной израильтянин. Ненаглядный. Не могла налюбоваться: какой прекрасный овал лица… «У человека, гл. обр. у man’а, должен быть развитый выпуклый лоб, ибо здесь вместилище всех человеческих извилин головного мозга. Лоб и руки», — любил повторять Вольф Соломонович. (Кстати, я сразу и навсегда невзлюбила америк. президента за его обезьяний лоб, а уж после Моники…)

Как дорого было вспомнить, что Леня всегда так округлял и на 2–3 секунды «останавливал» взгляд, когда с чем–то не соглашался или изумлялся полным отсутствием логики.

Ловила себя на том, что сижу, гляжу — и просто любуюсь, даже не вслушиваясь в слова! Точь–в–точь как та мать, что после долгой разлуки сидит в сторонке от сына, который о чем–то интересно и много говорит с сельчанами, сидит, подперев ладонью щеку, и просто смотрит не насмотрится на своего ненаглядного: «Вот ведь о чем–то говорит… Дак ить не ето главное… А вот: поднял правую бровь точь как отец… А глаза–то, глаза! Так и сияют!.. И волосы, как и были у маленького, мягкие и немного лохматые…» (Наверное, это по Шукшину).

Подошла Вера Соломоновна с полуторагодовалым правнуком (о В. С. — отдельный листок) и дочкой. Дитя — трогательный крошечный израильтянин, немножко нервозный, немножко забалованный бабушками мальчик–одуванчик, мгновенно выделил из всех Леню, поднял требовательным жестом ручки: «возьми и унеси вон туда!» Леня взял и походил с ним — и опять: до чего он был хорош с ребенком! Как дитя — мгновенно опять же — почувствовало себя дома, под такой защитой, в таком комфорте, в каком было только во чреве матери. Леня отпустил Вольфа (так зовут мальчика!), — затеялся серьезный разговор с бабушками, но дитя на этот раз подняло руки так высоко, так молитвенно и неотступно (как Моше на горе Синай, взывающий к Б-гу), что не надо было слов: «Возьми меня насовсем! Как ты не понимаешь?! Возьми меня!!» «Как страшна безотцовщина!» — подумала я. «Как нужен вот такой отец», — подумали бабушки. Свой–то, молодой еще отец без ума от сына, но… дни и ночи на работе: надо вписаться, вернее, вгрызться в гранит социальных и прочих израильских структур…

Но — «ладонь Пьера создана была не только для того, чтобы в ней умещался задок ребенка»…

Я, конечно, хоть и глазела на Леню с разинутым ртом, но и слушала тоже. Как он хорошо возмужал умом! Как узнал людей! (Сразу вижу тех, кто мыслит словами), как, не заразившись многочисленным скепсисом, не только верит в возможность добра и правды, но и работает на них! Все это было таким главным, таким важным для меня!

Но главнее главного — Леня читал мне свои стихи! И опять: какой у него голос! Глуховатый, глубокий, мягкий (без комплимента — чуть–чуть Левитановский, успокаивающий, дарующий веру). И как он читает! Без аффектации, без завываний и восклицаний, а вот так, как, верно, читал Северянин (с которым я теперь не расстаюсь в своих прогулках). И, как и Северянина, его стихи, наверное, надо не читать, а слушать. И, Иринка, постарайся, чтобы дети не пропускали папиного чтения стихов, чтобы они запоминали их строчки с его голоса! (Я до сих пор помню папины любимые песни — он хорошо подыгрывал на гитаре — с его голоса: «Ах вы, сени, мои сени» и «Умер, бедняга, в больнице военной» — папа чуть не умер от ран в плену, в австрийском госпитале.)

А сегодня получила эти стихи, что Леня читал, в письме. Так я обрадовалась, так возликовала! Смейтесь, но радость была, как у Вознесенского про лето:

…Такое распахнется лето —С ума бы не сойти!За что мне, человеку, это? —С ума бы не сойти!

Ваша Е. Н.

К письму был приложен отдельный листик.

Вера Соломоновна. Врач–педиатр. Дочка (45 лет) — инженер. Зять — майор — (45–50 лет). Так было там. Здесь: Вера С. — никайон за 1 старухой. Дочка — за 3‑мя старухами. Зять паяет кастрюли на каком–то заводе… В. С. была инициатором репатриации и чувствует себя «виноватой». Поэтому, несмотря на то, что правнук с утра до вечера на ее попечении, подает пример: никайонит… Другой работы нет…

Я перед ней просто преклоняюсь! А история просьбы, с кот. В. С. через Леню обратилась к тебе, такая. 8 марта, когда ты звонила мне, как раз В. С. сидела у меня и горько панически жаловалась по секрету: у дочки неполадки со здоровьем, а ведь старушки тяжелые, когда их купаешь, надо «загружать» и «выгружать» из ванн… и что делать, как помочь… А тут твой ответ: «Я нашла хорошего гомеопата, и все прошло». Вот только это я и передала Вере Соломоновне, а тут — опять–таки случай — познакомилась она с Леней и передала через него просьбу: свести ее с тем гомеопатом. Ирина, кроме нас троих, никто ничего больше не знает о твоих болезнях. Так что не обижайся, что я тут будто все всем про вас «разбалтываю». Твоя Е. Н.

Тебе удобней, наверное, позвонить мне?

70

Принято думать, что если у тебя трое детей, то ты все успеваешь. Иначе — зачем заводила? А кто–то думает, что с тремя детьми проще, есть какой–то секрет, дети помогают друг другу… Я не знала такого секрета. Меня всегда приводили в трепет мамочки в шубах, на каблуках, с яркой улыбкой. И ребеночек (тоже в шубе!) легко примостился на груди, и носовой платок под рукой, и вещи на месте… Наверное, Е. Н. представляла меня такой. У наших вещей не было места. Баба Тася громко вздыхала, в надежде разжалобить дуршлаг или выманить из укрытия ножницы:

— Зачем живет такой человек? Ну зачем живет такой человек?

Е. Н. придумала красивую сказку про счастливую без ущербинки семью. Про зеленые глаза и ровные зубки. Свой–то отец… дни и ночи на работе. А у нас?!! Без Лени я предпочитала сидеть спиной к семье: готовить лекции, болтать по телефону с друзьями. У меня завелись новые собеседники, Е. Н., видимо, это как–то почувствовала: тебе удобней, наверное, позвонить мне? Я не сразу откликнулась на ее просьбу. Почему–то стало не до писем. Не получалось дозвониться. Я звонила не с прежней страстью. Не каждый день. И эта разница во времени… А что ж она? Не бывает дома? Не слышит звонка? Она жаловалась при свидании Лене, что Виталик женится в третий раз, что брак неравный: невеста богата. Леня не увидел у нее нашего кресла, она даже не обмолвилась о нем!.. Молчать было уже неприлично, дозвониться не получалось, махаля–бахаля вещал ивритский автоответчик, не доверяя ему, я позвонила Жене, попросила связаться с Е. Н., передать адрес врача–гомеопата.

Меж тем подкрался Машин выпускной. У нас с отцом не замирало сердце на каждом экзамене, мы хотели, чтоб Маша улыбалась. Она родилась слабой, и я с тех пор все время за что–то боролась: за ее жизнь, здоровье, грудное вскармливание. Мне нравилось одевать свою дочку во все старенькое, доставшееся от детей подруг, мне казалось, это поможет ей вырасти, уцелеть, стать всамделишной — ведь никто же не сомневался, что у подруг всамделишные дети. Я с нетерпеньем ждала, когда можно будет не заваривать травы, не разводить порошки, а просто радоваться ребенку.