Вот и вся любовь - Марина Голубицкая

Нас было много — молоденьких учениц всяких уч. заведений: моя Нинуля — нем. язык из Каз. пединст. с «красным дипломом»; милая Лидуля — рус. язык — из Елабужского педучилища; красавица неполных 17 лет Шурочка и пионервожатая Тома — Томчик-Томуля — из Чистопольского п/у — и т. д. Мы были свободны, как ветер, веселы и легкомысленны, мы были влюблены друг в друга… Кавалеров не было — да нам и не надо было. Нам хватало почти отеческой заботы нашего дорогого Лешки. Лешка был только что демобилизованный солдат, уже женатый по деревенскому обычаю, исполнял должность завхоза, бухгалтера и лаборанта. «Девки–девки, ну, куда я вас девать буду — на засол, что ли?» Так начиналось вместе с нашим веселым хохотом в ответ каждое школьное утро. В его распоряжении был старый школьный мерин Колька. И каждую неделю Леха подзывал нас тихонько к окну учительской и говорил: «Ну, гляньте, как Васька на Николае едет!» Васька — это был Василий Иванович, директор и математик, мужик с лошадиным лицом и ревнивой разбитной дамой Анной Ивановной — женой и историком. Политич. климатом правила, конечно, она. Ну, а деловая и умная сторона держалась в школе на мистере Пиквике — стареньком, умном, толстеньком завуче. Он нас баловал, лелеял, всячески опекал, бескорыстно любовался нашим молодым весельем…

Задним числом мы поняли, что была и корысть: у него подрастал сын, так же как подрастали сыновья у всего заводского начальства. Забыла сказать, что поселок жил, питался и вообще существовал благодаря спиртозаводу, кот. стоял тут с незапамятных времен и владел не только всей округой, но и, наверное, пол-Казанью, ибо кто и что могло устоять перед поллитрой 90° , чистейшего, на русской картошке и татарской пшенице спиртяги?! Это и сейчас действует безотказно, а уж в войну и после войны…

«Ах вы мои золотые кадры!.. Маэстро, посмотрите мой отчет, мой дорогой маэстро, на предмет грамотности (это мне)» — говаривал наш Пиквик.

И «выписали–то» нас всех по этому самому спиртоблату, чтобы подготовить сыновей к поступлению в Молотовское военное училище — мечта всех деревенских юношей.

И главное — «русский язык чтобы!» «И чтобы с университетским дипломом!»

«И чтобы иностранный — тоже!»

Так мы с Нинкой и попали в Шумбут — и как же это счастливо было! На это самое спиртоначальство мы интуитивно смотрели свысока, эти «поллитры» существовали где–то там, в низменном деловом мире, в «мышиной возне».

С ранней весны, как только стает снег с пригорков, мы отправлялись на наше любимое место: крутой склон лесистого оврага прямо за нашим «поповым домом» (бывш. поповский дом был разделен на учительские квартиры). Лазили по деревьям — «кто выше!» Гонялись за майскими жуками — я больше нигде таких не видала — как бомбовозы! Шурочка с Томуликом откалывали на широком пне чечетку, а мы хороводом кружились, орали частушки, без конца пели и загорали… У Милочки (математик, красавица из Курского пединститута) была оставленная ей в наследство братом охотничья собака. Однажды она выгнала прямо к нашим ногам ошалевшего в сумерках зайца, так что я до сих пор помню это ощущение скользнувшей по ноге мягкой, тяжелой, пушистой серой тушки. Пес с такой обидой посмотрел на нас, выскочив из чащи вслед за серым, а потом с презрительным подвыванием, визгливо, как бранчливая старуха, облаял нас: «Что же вы не стреляли?! Нелюди!! Недотепы!! Нероботь несчастная!» Мы катались со смеху.

Это место — да весь лес за деревней — была наша вотчина, наше полное владение, наш восторг и отдых. Однажды заводское начальство наше решилось сделать вылазку — «на природу», «на пикник». Нагруженные сумками и аж ящиками, показались эти солидные семейные пары на горизонте нашей вотчины. Мы аж разинули рты, а заводила Томулик как оторвет частушку:

Самолет летел,Крылья стерлися,А мы не ждали вас —А вы приперлися!!

(последние две строчки хором в 10–12 голосов)

Мы гордо удалились вглубь, и больше всего нас возмущало знаешь что? — Как они посмели явиться в этот храм, в эту первозданную чистоту и место душевного отдыха и радости — с едой!! С выпивкой!! (Мы никогда не брали с собой даже горбушки хлеба, хоть уходили иногда на 2–3—4 часа!) «Это кощунство! Это святотатство! Это гадость!»

То ли начальство почувствовало все это, то ли че, но больше никто нашей воли не нарушал…

Такие письма, как школьные сочинения, не нуждались в ответе. Мне казалось, что они не имеют ко мне отношения, и, привыкнув, что она не отвечает на вопросы, я не спросила, как сложилась жизнь тех девчушек, которым не надо было кавалеров в такие–то годы, когда женихов не хватало! — моя баба Тася воспитывала дочерей по–другому… Да если б я и спросила, если б она и ответила, о себе она бы почти ничего не сказала. Ее совсем не интересовала какая–то Елена Николаевна.

И вот однажды в первое же теплое мартовское воскресенье я отправилась с маленьким десятимесячным Сережкой в наш заповедный лес — по насту. Сережка — Серенький — Ижься это мой племянник, который жил у нас с мамой одну зиму (мама первые два года жила со мной, не отпустила меня одну, зная, что я быстренько сгину в деревне с голоду и с холоду — так бы и было!). А Сережу моя сестра–геолог, помаявшись в полевых условиях где–то в Карелии, привезла к маме на зиму.

Мои ученики быстренько сладили для него подарки: санки–розвальни (как у «Боярыни Морозовой») и коляску на деревянных колесиках катать по полу. В санках я всю зиму возила его в перерывах между сменами по деревенской улице взад–вперед. Он, только заслышав скрип полозьев, мгновенно засыпал, так что, собственно, ни разу не видел ни снега, ни солнца, ни неба. А тут я его понесла на руках, замотанного, конечно, теплым платком поверх пальтишка, и он впервые увидел все великолепие белейшего снега, синейшего неба, зеленой хвои, почувствовал всю сладость чистейшего с легким морозцем мартовского дня. Вошли мы по насту в устье оврага, а потом — глубже. Деревья, растущие по бровкам оврага, почти сомкнулись над головой. И вдруг открылась полянка, а на южном солнечном ее склоне — великое чудо! Я иначе не могу это назвать, ибо эта была в полном цвету! в начале марта! еще без единой проталинки на глубоком снегу! вся в золотых, толстых пушистых сережках молоденькая ольха! Ой, это было, как в храме: противоположный, теневой берег оврага — густо–синий, цвета и блеска глубокой эмали. Берег, на котором ольха, нежился в мартовском солнце, сиял, как алтарь: тут были чудесные переливы золотисто–розового в голубой и нежно–сиреневый, но господствовала первозданной чистоты белизна в упор освещенного мартовским солнцем снега. Сережки на этом фоне смотрелись как золотистые трепещущие огоньком свечи и пели хвалу богу, жизни, нам с Сережкой за то, что пришли–подгадали к их расцвету.

— «Серенький, да ты только посмотри! Сережа, потрогай пальцем, какие пушистые, теплые!» — а Сережа все задирает да задирает кверху головенку. Сережки ольхи его не интересуют. — Ну, глупышка ты и есть глупышка.

Пришли мы домой, мама разматывает его у меня на руках, суетится вокруг нас — «Ох, устали, на горшок да спать!» — а он все тянется ручками к ее лицу, а ей не до того. Наконец он ухватился за мамины щеки, повернул к себе ее лицо, убедился, что она смотрит, и сделал так: ручку поднял высоко–высоко, покачал ею в воздухе и сказал: «Шууу–шууу–шууу!»

— Что это он?

— Он, мама, рассказывает, как шумели вверху сосны под мартовским ветром, — догадалась я.

— Господи, Ленушка, ведь это знаешь что? Ведь это у него душа проснулась, раз ему нужно стало общение!

Еще не было в его обиходе ни одного слова, даже «мамы» не было. А вот поделиться впечатлением захотелось так остро, так неотступно важно, что терпел, не спал всю дорогу, донес это впечатление и передал бабушке!

К чему притча сия?

К тому же: мне тоже остро — неотступно захотелось поделиться дорогими для меня воспоминаниями. Воспоминания теперь — чуть не главное мое занятие, т. к. реалии сегодняшнего дня тусклы и вялы.

Вот и ты, Иринка, пиши мне только, когда захочется поделиться, и именно со мной. Хоть чем–то — хоть тем же ремонтом водпр. труб.

Тебе писать регулярно — некогда.

Мне — хвори одолевают.

А так — будем свободны от каких бы то ни было эпистолярных обязательств. Ваша Е. Н.

57

Но нет, не хотелось делиться ремонтом водопроводных труб. Хватит того, что они проникли в мои сны. Мне снились дырявые стены, из которых, змеясь и унося с собою воду, уползают трубы. Правда, бывало и похуже, — когда я сидела с маленькой Лелькой дома, слушала бабы Тасины поучения, а Леня втягивался в бизнес и лишь о нем и говорил. На какое–то время он стал мне совсем не интересен, тогда–то мне и приснилось мусорное ведро: наше квадратное, голубое, не вполне чистое изнутри. Как я аккуратно, по методу бабы Таси укладываю в него газетку, расправляю в углах…