Вот и вся любовь - Марина Голубицкая

Маша сдавала экзамены сразу и в школе, и на конюшне — я не понимала, зачем ей золотая медаль. Не вертелась вокруг своей красавицы и умницы, не умилялась, что сидит за учебниками, — уговаривала не тратить время впустую.

— Мам, как ты не понимаешь! Я хочу на вступительных обойтись собеседованием. А без конных экзаменов не возьмут в летний лагерь…

Я ее даже почти не похвалила, спрятала радость, как спрятала после родов нарядные костюмчики… Уж не знаю, заразилась ли я от других пап и мам или вдруг поняла, что Маша выросла всамделишной, но неожиданно я расчувствовалась, я чуть не обревелась, когда во Дворце молодежи губернатор вручал моей Маше золотую медаль!..

Несколько дней я осознавала этот факт.

— Слушай, Лень, этот восторг… при виде губернатора… Ты помнишь, как я любила Ленина? Из этого мог бы выйти рассказ.

— Сначала напиши, там будет видно.

Напиши! Я однажды уже писала… Не письмо — маленький рассказик, как–то обмолвилась об этом Е. Н. — между прочим, прибедняясь и ерничая, не собиралась же я стать писателем! Она не отреагировала, не попросила, чтоб я прислала ей текст, вести дневник — вот все, что она мне советовала… Но эта история словно толкала меня изнутри. Я включила компьютер, и вдруг все полетело само собой, я едва успевала найти нужные буквы… Мое счастье продолжалось неделю, текст шел к концу, я была в панике: как жить дальше? Вдруг такое не повторится… И еще — я почему–то боялась, что я не услышу отзыва, что она не прочтет мой рассказ.

71

Рассказ отправился в Израиль, а мы с Машей — на свадьбу к Левиной дочери. Я уже знала, о чем будет новый рассказ, и, вернувшись, не вставала из–за компьютера. Лето было в разгаре. Маша работала на конюшне, Зоя в Крыму осуществляла свою мечту хочу в простой советский лагерь на записанный матрас, Леля паслась у свекрови на даче. Новый рассказ превращался в повесть, Маша улетела в Болгарию, Зоя — к Леле… — и вдруг все вернулись! От неожиданности я одним махом завершила сюжет, отнесла повесть в журнал и принялась за пьесу. Предвкушала, как разошлю журнал всем знакомым, как обрадуется Е. Н…. Почему–то она не отвечала… Я ведь все–таки послала ей рассказ! Будем свободны от каких бы то ни было эпистолярных обязательств… Она не должна молчать, когда я посылаю ей рассказы!..

Мне приснилось, что она лежит рядом. Светлая, хрупкая. Я, робея, закрывала ее одеялом, она открывалась во сне, я опять ее прикрывала: осторожно, стараясь не разбудить.

Набирая телефонный номер то Е. Н., то Виталика, я вдруг наткнулась на живой иврит и растерялась, я забыла, кому звоню: «Do you speak English? Excuse me please… do you know… where is… where is Vitaly Berlin? Helena Berlin? An old Russian woman…» В ответ получила такое энергичное «No, no!», что легко представила ответчика: лысый, маленький, крепкий, волосатая грудь… Я наконец догадалась позвонить бывшей невестке.

— Наташа, что с Еленой Николаевной? Что–то случилось?

— Она сломала ногу — еще в июне. Ходить не может, только в ходунках. Виталий устроил ее в дом престарелых.

— Наташа, у вас есть ее адрес? Адрес этого дома? Она вам пишет?

— Адреса нет. Она не пишет ни мне, ни Феде — стесняется своего положения. Там вообще–то хорошие условия, и в Израиле это принято, но, говорят, она угнетена: иврита не знает, проблемы с питанием. Виталий говорит…

— Он что, переехал? Вы знаете телефон?

— Я не в курсе: это квартира его новой жены.

Черт бы побрал его с новыми женами! А Е. Н.? Не отвечает даже внуку… Не хочет? не может? стесняется?.. Я немного знала, каково это — когда не хочешь ни писать, ни разговаривать, когда не можешь никого видеть. И потом… Не так давно одна моя знакомая, застигнутая раком в тридцать семь, отвернулась к окну и целый месяц молчала перед смертью.

В декабре опубликовали мою повесть. У Лени вышла книга стихов. Е. Н. мечтала увидеть эту книгу… На зимние каникулы Маша поехала в Израиль, мы послали с ней книгу и журнал:

— Съезди в Гило, пусть Женя поможет, расспроси бабушек на скамейке. Они, наверное, знают, где этот дом.

Конечно, у Маши не получилось. Кому охота разыскивать незнакомых старух? Когда торопишься встретиться с Ромкой, расспросить его про личную жизнь, поделиться своими секретами! А еще — экскурсии, а Иерусалим завалило снегом, ботинки промокли… Женя послала журнал и книгу на новый адрес Виталика.

В марте я снова звонила Наташе.

— Как дела?

— Да все без изменений. Она наши письма получает, Виталий говорит, что радуется… Нет, нам она не отвечает. Телефон я не знаю. Можно писать на новый адрес… Посылку с книгой? Виталий не говорил…

72

Моя душа не бескорыстно добрая и нежная. Я не смогла писать, не зная, доходят ли письма… Что мешало мне самой написать Виталику? Не знаю. Что–то мешало… Баба Тася интересовалась:

— Как–то там ваша учительница? Поди, уж померла?

— Не знаю. В марте жива была.

— Там дома престарелых получше наших. Я в ГДР видала — жить да жить…

— Она тоскует.

— Хуже нет, когда нога сломана.

В мае баба Тася умерла. Умерла тихо, никого не измучив. С утра постирала белье, куда–то его сложила, не могла найти, тяжело дышала и сердилась:

— Ирина, как найдешь эти штаны, так и шлепни меня ими по лицу, прямо мокрыми хлестани! Я, Ирина, что–то совсем плохо дышу. Молитесь, чтобы в два дня ушла.

Она на глазах стала слабеть, задыхаться и ушла, как хотела, в два дня, тихо уснув в реанимационной палате.

Через неделю позвонил Ромка.

— Дядь Лень, можно я деньги возьму, что вы Жене оставили? — Он путано объяснял, что хочет сменить факультет. — Второй в мире! Дядь Лень, он второй во всем в мире! Я заработаю летом и отдам. Я сейчас не могу: экзамены.

Дядя Леня хотел быть хоть в чем–то похожим на деда.

— Ладно, бери, только учись как следует.

Вскоре Ромка объявился в Перми, деньги ушли в залог — иначе не выпускали из Израиля. Он прилетел повидаться с невестой. Никто не понял этой нелепости: Ромка отсутствовал почти два года, перед отъездом невесты не было, а если была, — зачем уезжал?

Я словно забыла, как сама уезжала и приезжала — не так судьбоносно, не так далеко, но мы каждый день писали друг другу, а что же они? Один, замученный ностальгией, вспомнил любовь, другая решилась к нему поехать — русская девочка по имени Кристина! Ей даже корзина не полагается…

— Дядь Лень, ну неужто и вы меня не понимаете? Я думал, хоть вы меня поймете!..

Осенью мы отправились в Пермь на свадьбу. Осенью нашей серебряной свадьбы — до нее оставалось всего три недели. Было решено: в «свадебное путешествие» летим в Израиль…

В поезде мне приснилось, что она умерла. Я позвонила Любови Абрамовне, математичке, той, что когда–то обревелась над стариками. Мы поболтали о ее итальянской внучке и посплетничали о Ромкиной свадьбе… Пришло время спросить.

— Любовь Абрамовна… Вы про Елену Николаевну что–нибудь знаете?

Я сама выбрала, от кого это услышать.

— Ириночка, так ведь она умерла… Четвертого августа. Она сломала шейку бедра, попала в дом престарелых, прожила там год. А потом не стала принимать лекарства… Месяц лежала в коме, без сознания, практически уже не жила. Ее тянули…

Пора было идти во дворец. Тот самый, в котором мы с Леней когда–то регистрировались. Я не должна была сильно плакать. И я умела: умела откладывать чувства. Когда мы тонули, у меня вообще не было чувств…

Мы прогулялись по родным осенним улицам и купили красивые букеты — себе, Маше и Зое с Лелей. Мы зашли большим счастливым семейством во Дворец культуры имени Свердлова — он мало изменился за двадцать пять лет, состав родственников изменился сильнее. Наша невеста оказалась краше всех.

Я сказала Левушке про Елену.

Наш жених, прилетевший неделю назад, заметно отвык от речей во Дворце имени Свердлова. Две пары нарядных родителей встречали молодых хлебом–солью. Родители невесты были растеряны и расстроены — теперь их касаются новости из Израиля: вооруженные стычки, обстрел Гило…

На следующий день мы встречались с одноклассниками — Якушевым и Климовой. Пили, пели, беззастенчиво целовались, договорились увидеться на серебряной свадьбе.

Вечером я встретила Левушку на вокзале.

— Ты знаешь, что Елена Николаевна умерла?

— Знаю. Ты же вчера сказала.

Через три недели я позвонила Бегуну:

— Приезжай к нам на серебряную свадьбу, — о тихом Боре вспомнили в последний момент.

— Говорят, Елена Николаевна умерла?

Так я узнала, что он тоже ее любил. Любил, хотел помянуть, зачем бы еще он стал спрашивать, он уже знал об этом от Левы…

Год спустя мне сказала Надежда Игоревна: