Обрезание - Дьердь Далош

Роби Зингер сидел, упираясь ступнями в пол, словно его привязали к стулу. Он лишь поднял голову и, устремив взгляд на Баллу, металлическим голосом ответил: «Нет».

И продолжал смотреть в глаза Балле и всем, кто сидел напротив него за прямоугольным столом. Он видел, как на лбу Баллы собрались морщины, видел триумфальную радость в глазах бабушки, видел растерянные лица рабби Шоссбергера и директора Арато. Видел — и все это перенес. Только на соседний стул он не смел взглянуть, где сидел Габор Блюм; он лишь чувствовал на себе его взгляд.

В тот же момент он пожалел, что сказал «нет». Господи, что же теперь делать? Как «нет» незаметно превратить в «да»?

Балла, конечно, очень хорошо слышал прозвучавший ответ и теперь спросил язвительно: «И… можно узнать, почему „нет“?» — «Потому что боюсь», — ответил Роби Зингер уже не таким металлическим голосом. Теперь Балле сказать бы что-нибудь вроде: «Не бойся, делать будут с анестезией, вся операция длится пару минут». Но нет, учитель смотрел на него лишь с насмешкой. «Боишься?! — удивленно произнес он; потом, качая головой, переспросил: — Бар-Кохба — боится?»

Услышав это дорогое для него имя, Роби Зингер почувствовал, что окончательно сбит с толку. «Я не могу так быстро, — жалобно пробормотал он. — Можно мне подумать?» — «У тебя было достаточно времени! — резко вскинул голову Балла. — Теперь ты должен ответить: да или нет».

Директор Арато повернулся к рабби. «В самом деле, — сказал он, — это последняя неделя учебы. Потом — каникулы. За это время он подумает, а когда вернется, скажет „да“. Нельзя дать ему небольшую отсрочку?»

Рабби Шоссбергер растерянно развел руками. «Я ведь еще — не весь раббинат, — ответил он, потом посмотрел на Роби Зингера. — Сын мой, ты уверен в своем решении?»

Наконец какой-то разумный вопрос, подумал Роби. «Дайте мне небольшую отсрочку, пожалуйста», — сказал он почти умоляюще. Если бы Балла понял его!

«Отсрочку?! — отозвался Балла; в голосе его были горечь и разочарование. — Кто и когда давал нашему народу отсрочку?! Дал нам отсрочку фараон, когда нам пришлось бежать из Египта? Давали отсрочку ассирийцы или римляне? Или амалекитяне? Или немцы? Нет, сын мой, отсрочку нам никто никогда не давал. Мы всегда должны были принимать решение мгновенно. Но я ли должен это тебе объяснять? — Теперь он обращался уже к остальным. — Не понимаю. У меня на этого мальчика были большие надежды. Что ж, он не хочет быть евреем. А мы никого к этому принуждать не можем. Давайте закончим этот неприятный разговор!»

Конец, всему конец, думал Роби Зингер. Никто не поможет ему взять обратно это проклятое «нет». Если бы Балла спросил, хорошо ли он обдумал; если бы в этом вопросе его прозвучало что-то вроде просьбы!.. Но Балла произносит совсем другое, и в глазах его светится ледяная строгость.

«У тебя есть что сказать нам, сын мой?»

И тут в голове Роби Зингера снова подняла голову непомерная обида, которую он ощутил, едва вошел в зал и понял, какой сговор против него организовали. С неожиданной злостью он выкрикнул: «Есть. Я верую во Христа».

Рабби Шоссбергер ахнул, словно его укусила оса; потом поник и сгорбился. Директор Арато непонимающе смотрел на Баллу, тот — на бабушку.

«В кого ты веришь, сын мой?» — переспросил Балла, придя в себя.

«Во Христа, — повторил Роби Зингер, чувствуя, что теперь обратного пути уже нет. — Каждое воскресенье мы с матерью ходим на христианскую службу».

«Да он только провожает ее, — испуганно подняла голову бабушка. — Она, бедная, не может по ступенькам спускаться. Потому и ходит туда. Утешение ищет».

«Ничего себе утешение! — раздраженно воскликнул Балла и, уже с нескрываемым гневом, обратился к Роби Зингеру: — Ни в какого Христа ты не веруешь, сын мой. Просто заскок у тебя в мозгах».

Директор Арато сделал последнюю попытку.

«Мадам, — повернулся он к бабушке Роби Зингера. — Что вы, как ближайшая родственница ребенка, на это скажете? Не хотите поработать с Роби, растолковать, что к чему?»

Бабушка, вся красная от того, что ее единственный внук подвергся публичному унижению, посмотрела учителю Балле в глаза — и ему ответила: «В этом вопросе я на внука влиять не могу». — «Очень жаль», — мрачно заметил Балла. Рабби Шоссбергер закрыл дискуссию. Протокол, а значит, и зафиксированный в нем отрицательный ответ Роберта Зингера он представит раббинату, сообщил он. К сожалению, ситуация выглядит так: поскольку об обрезании речи быть не может, а следовательно, не состоится и бармицва, интернат как учреждение религиозное вынужден будет отказаться от дальнейшего содержания воспитанника, хотя как социальное учреждение пойдет на такой шаг в высшей степени неохотно. «Лично я тоже весьма сожалею об этом, ибо наслышан о данном воспитаннике как о способном и добросердечном молодом человеке, хотя его прозвучавшие здесь непочтительные, более того, скандальные высказывания меня глубоко огорчают».

«Тогда, Роби, вернешься домой», — сказала бабушка. Голос ее был холоден, но в глазах сияли триумф и счастье.

Роби Зингер твердой походкой направился к двери, и тут его догнал Габор Блюм. Они посмотрели друг на друга: Роби — решительно и облегченно, Габор — беспомощно, с недоумением и отчаянием. «Опять ты все запутал», — сказал Габор, и внезапная злость выдавила слезы у него на глазах.

7

В последний понедельник зимних каникул, утром, бабушка взяла Роби Зингера за руку и повела его в комиссионный магазин. «Не ждать же нам всю жизнь эту премию, — сказала она, не забыв отпустить язвительную реплику в адрес руководителей предприятия: — Им что? Им ты хоть сдохни!»

Зимнее пальто обошлось в триста форинтов. «Сумасшедшие деньги», — вздыхала бабушка. Пальто было совсем новое, темно-синее; это был так называемый товар с дефектом, но дефект они, сколько ни искали, так и не сумели найти. В правом нижнем углу блестящей, теплого цвета подкладки был нашит холщовый квадрат, и на нем значилось, что изготовлено пальто в пошивочном кооперативе «Прогресс», то есть там, где до самой своей смерти работал Мор Хафнер. Это надо убрать, подумал Роби Зингер, а то мать увидит, и готов новый курс гипнотерапии.

Кто бы мог подумать, что новое пальто доставит ему столько счастья! Идя по улице, он все время разглядывал рукава пальто, блестящие черные пуговицы на бортах; ему все время хотелось потрогать их руками, погладить. Он был уверен, что идущие навстречу прохожие тоже восторгаются его новой одеждой. Бабушку, судя по ее лицу, гордость просто распирала. «Да это пальто, — заявила она, — не то что триста, пятьсот форинтов стоит».

Всю вторую половину понедельника они посвятили новому пальто. Чтобы отметить приобретение, они зашли в ресторан «Аббазия», и бабушка заказала внуку самый дорогой комплексный обед, где было все: мясной суп, жареное мясо, картошка, пирожное с кремом. Пиршество завершилось персиковым соком.

Потом они пошли в клинику имени Аттилы Йожефа, чтобы и мать могла порадоваться новому приобретению. «Просто чудо, как красиво», — сказала она, прежде чем погрузиться в сон.

Идя домой, они пешком спустились по улице Кавич и как раз успели на шестьдесят шестой трамвай. «У нас еще куча времени», — сказала бабушка, и поэтому, приехав в Пешт, они решили заглянуть в кооператив по пошиву плащей и дождевиков, хотя бабушка и оформила себе, из-за множества всяких дел, свободный день. Однако пальто она обязательно хотела показать женщинам, с которыми вместе работала. Те были в восторге и готовы были поклясться чем угодно, что давно не видели такого красивого, элегантного, сшитого по фигуре пальто.

Наконец они зашли в райком: у бабушки была задолженность по партвзносам. Секретарь, товарищ Клейн, сразу обратил внимание на зимнее пальто. «Видите, товарищ, — сказал он со счастливой улыбкой, — кто бы что ни говорил, а живем мы все лучше, все зажиточнее».

И после этого собственноручно вклеил в бабушкин партбилет марку, удостоверяющую, что партийные взносы за январь тысяча девятьсот пятьдесят шестого года уплачены.

На следующее утро бабушка отвела Роби Зингера в школу на проспекте Сталина. «Садитесь, товарищ», — сказала ей в канцелярии крашеная блондинка, замдиректора школы. Роби Зингеру она садиться не предложила. Потом она долго изучала табель, выданный Роби в обудайской школе, и его метрическое свидетельство, некоторые данные из которого переписала в таблицу с надписью «Листок личных сведений об учениках». Потом подняла голову и улыбнулась: «Все в порядке. Теперь надо только уточнить классовый статус ученика». — «В шестом классе он, — ответила, не задумываясь, бабушка; но потом, увидев на стенах портреты Ленина, Сталина, Ракоши, быстро поправилась: — Из бедняков мы».

«Этого мне недостаточно, — встряхнула головой замдиректора. — Знаете ли, нам это для статистики нужно». — «Вам, я вижу, тоже нелегко», — участливо сказала бабушка. «Да уж точно, — заметила замдиректора, ощутив вдруг симпатию к бабушке. — Представьте: они там, наверху, — и она махнула рукой в сторону потолка, — понятия не имеют о том, что тут делается. Все время требуют сведения: процент рабочих, процент крестьян… А из чего я сделаю рабоче-крестьянскую школу в мелкобуржуазном районе? — Потом, вздохнув, она спросила бабушку: — Итак, род занятий отца ребенка? — Но тут, взглянув на таблицу, смутилась. — То есть, пардон, каков был его род занятий, до того как…» — «Искусствовед он был», — гордо сказал Роби Зингер. «Значит, опять интеллигенция», — разочарованно вздохнула замдиректора. «Да нет, что вы! Он только хотел им стать, — заботясь о добром имени школы, сказала оправдывающимся тоном, к немалому возмущению Роби, бабушка. — А вообще он — жертва фашизма». — «А мамочка его чем занимается?» — бросила им спасательный круг крашеная блондинка. «Она курс гипнотерапии проходит», — снова перехватил инициативу Роби Зингер. «Ой, ну что за ребенок! — охнула бабушка и, чтобы заранее избежать всяческих недоразумений, сообщила: — Вахтерша она, бедненькая моя». — «Это уже звучит лучше, — повеселела замдиректора. Взяв черную авторучку, она стала рассуждать вслух: — Рабоче-крестьянское — нет… Интеллигенция… хм… нет. Классово чуждое… н-да, это совсем не годится…» И мелкими буковками решительно вписала в графу «Происхождение»: «Прочее».