Обрезание - Дьердь Далош

А вторая половина субботы была очень насыщенной: на них обрушилось целое нашествие гостей. Родственники и знакомые словно из какого-то тайного источника все сразу узнали, что теперь можно приходить спокойно, матери дома нет, так что не нужно все время иметь в виду ее чрезвычайную обидчивость. Правда, входя в большую комнату, каждый обязательно спрашивал: «А Эржике где?» И когда бабушка отвечала: «Курс гипнотерапии проходит, бедненькая моя», каждый жалел, что из-за этого не может встретиться с матерью Роби. Причем гости, к немалой радости Роби Зингера, приходили с гостинцами. Первые двое гостей, бабушкин свояк дядя Давид с женой, тетей Виолой, выступили со своим дежурным черносливом, при виде которого бабушка лукаво усмехнулась. Роби Зингер один понимал, что означает эта улыбка: с черносливом этим связана была история, достойная анекдота.

Однажды они были у дяди Давида и тети Виолы в гостях, в Будафоке. Дядя Давид тогда пожаловался, что он сейчас страдает запором, а потому ему нужно есть много чернослива. «Дело житейское, — сказала тетя Виола, — между своими о таких вещах можно говорить». Бабушка заметила, что у нее дело обстоит как раз наоборот, то есть она скорее склонна к поносам; этим тема была закрыта.

Пищеварение у дяди Давида со временем наладилось, но он не забыл, что бабушка жаловалась ему на похожую проблему. И когда супруги однажды пришли к ним, они притащили с собой кило чернослива; наверно, тот самый, ухмылялась бабушка, который они когда-то от нее и получили: чернослив ведь долго может лежать. «Думали, надо что-нибудь полезное принести, — объяснял дядя Давид, — а я ведь помню, у тебя часто запоры бывают». А тетя Виола добавила: «Ничего, дело житейское». С тех пор они каждый раз приносили с собой чернослив, а бабушка каждый раз всплескивала руками: смотрите-ка, самое тайное ее желание угадали!

Третья гостья, тетя Дженни, младшая сестра дяди Давида и свояченица бабушки, пришла с узелком миндальных погачей, которые, как она с удовольствием рассказала, она сама испекла на своей новой газовой плите. Этот гостинец тоже был в высшей степени кстати: бабушка смущенно заметила, что гостей они не ждали, так что теперь будет с чем пить липовый чай. И тут же побежала на кухню, ставить воду, а Роби Зингера попросила помочь накрыть на стол. Но тут опять позвонили; в дверях появилась мадам Флейшман. Эта мадам Флейшман приходилась им такой дальней родственницей, что при каждой встрече они посвящали этой теме особый разговор. «В каком же мы с вами родстве?» — спрашивала бабушка, и проходило не меньше четверти часа, пока они сообща выясняли, кто из давно усопших дядьев или теток имел друг к другу какое-то отношение. В конце концов все настолько запутывались в степенях родства и свойства, в восходящих и нисходящих нитях, в ветвях по отцовской и материнской линии, что, даже раскопав общего предка, забывали, какие тропинки к нему ведут, и в следующий раз начинали все сначала.

«Мой Вильмош тоже придет, — сообщила мадам Флейшман в дверях. — У него кое-какие дела». И Роби, и бабушка хорошо знали, что это за дела: дядя Вильмош страдал хроническим алкоголизмом, а значит, зашел в какую-нибудь корчму опрокинуть стаканчик. В кругу более или менее близкой родни это был такой же общеизвестный факт, как и то, что дядя Вильмош был мадам Флейшман не супруг, а всего лишь гражданский муж, даже, как выражалась бабушка, сожитель.

Дело в том, что, когда мадам Флейшман, оставшись вдовой, познакомилась с дядей Вильмошем, она не захотела отказываться от вдовьей пенсии, так что они не пошли регистрировать брак, тем более к рабби. И были правы, признала бабушка, в нынешние тяжелые времена лишиться пенсии — чистое самоубийство, тем более что мадам Флейшман всю жизнь была домохозяйкой, а покойный Флейшман неплохо ее содержал; одним словом, и на сей раз, как столь часто бывает, восторжествовал принцип vis major, и с этим не мог не согласиться даже такой глубоко набожный, неуступчивый в вопросах морали человек, как дядя Давид. Правда, мадам Флейшман и при наличии пенсии приходилось искать источник дополнительного дохода, чтобы они с дядей Вильмошем, тоже пенсионером, могли как-то прожить, особенно если иметь в виду вредную и требующую больших расходов страсть сожителя.

Мадам Флейшман, как она сама, сокрушенно качая головой, говорила, на старости лет пустилась во все тяжкие: в своей уйпештской квартире стала разводить волнистых попугайчиков на продажу. Чтобы получить разрешение на такой вид предпринимательской деятельности, нужно было написать заявление в районный совет; заявление написала ей бабушка. Получив разрешение, мадам Флейшман не знала, как ей и благодарить бабушку за доброту и за помощь, и пообещала, что очень скоро найдет какой-нибудь способ.

С этим и связана была главная сенсация нынешнего вечера: мадам Флейшман пришла как раз для того, чтобы выполнить свое обещание. Благодарность свою она выразила натурой, принеся бабушке желто-синего попугайчика. Более того, свой подарок она вручила вместе с запасом корма и клеткой, в которой были маленькие качели, колокольчик, маленький бассейн и песочек.

Желто-синее щебечущее существо, да еще с полным оснащением, у всех присутствующих вызвало бурный восторг. Даже дядя Давид не выдвинул против птички никаких аргументов религиозно-этического свойства, как выдвинул он их, обратив в стрелы сарказма, в свое время, когда бабушка принесла домой дешевый приемник. «И сколько же вы денег выбросили за этот источник шума?» — ядовито спросил он, на что бабушка желчно ответила: «А у вас телефон есть, и он даже в шабес звонит!»

Мадам Флейшман снабдила бабушку и Роби Зингера подробными инструкциями относительно попугайчика. Объяснила, что это самец, то есть он и говорить способен, — во всяком случае, при некотором терпении его можно этому научить. Правда, он еще совсем маленький, так что надо стараться его не пугать, и тогда он станет совсем ручным. Она рассказала, как чистить клетку и как кормить птицу.

У бабушки на лбу поначалу появились глубокие морщины — признак того, что она не в восторге от нежданного прибавления семейства. Однако, увидев счастливые глаза внука, она предпочла промолчать — лишь сдержанно поблагодарила за подарок. Роби Зингер же смотрел на попугайчика зачарованно; ему казалось, что тот ему тоже рад. Считая желтые крапинки на голове птицы, Роби подумал, что надо как можно скорее придумать попугаю имя: пусть все знают, что он — член их семьи.

Роби взял клетку со стола и хотел поставить ее на тахту; но тут бабушка сказала ему, чтобы он был осторожнее, а то попугай испачкает их общее место для сна. Тогда Роби принес из кухни пятничный номер газеты «Сабад неп» и постелил ее под клетку, на случай, если птица будет сорить песком или кормом. Потом встал возле рекамье на колени и, глядя на попугая, стал неторопливо размышлять над самым подходящим для птички именем.

Бабушка сходила на кухню за чайником и как раз собралась разливать по чашкам красноватый от липовой заварки кипяток, когда в дверь опять позвонили. Мадам Флейшман с тревогой подняла взгляд.

В комнату вошел ее сожитель. Набрался он основательно, судя по тому, с каким грохотом он опустился на свободный стул. Из кармана пальто торчала бутылка бренди «Ланцхид». «Подарок», — сказал он, ставя ее на стол рядом с собой, и вытащил из другого кармана пачку сигарет «Пятилетка». Бабушка встала и принесла ему из буфета коробку спичек. Дяде Вильмошу, впрочем, достаточно было одной спички: потом он просто прикуривал одну сигарету от другой. Зубами вытащив пробку из бутылки, он, ухмыляясь, предложил бренди всем по очереди. Дядя Вильмош знал, что делал: в этой компании пьющих не было, так что в конце концов он пожал плечами и налил бренди в пустую чайную чашку, стоявшую перед ним. Каждый раз, когда он делал выдох, комнату наполнял сладковато-горький коньячный запах. Мадам Флейшман время от времени бросала на него укоризненный взгляд, но сказать что-нибудь вслух не решалась.

«Что у вас с обрезанием-то? — спросил дядя Давид, и в голосе его слышалось осуждение. — Сколько будете тянуть? Я уж и не знаю, этот ребенок вообще еврей еще?»

«Будь спокоен, Давидка, — твердо ответила бабушка, — готовимся мы к бармицве. А ребенок этот — такой же еврей, как ты или я».

«Ну, хорошо, если так, — бурчал дядя Давид. — А то я уж стал думать, вы из него настоящего гоя собираетесь вырастить». Это желчное замечание бабушка даже ответом не удостоила.

Когда заговорили об обрезании, тетя Дженни вспомнила, что ей в прошлом году тоже делали операцию: удаляли жировик на шее. Врач был просто мастер своего дела: оперировал при местной анестезии и все время с ней разговаривал. Но вот другие его пациенты, о, они были просто ужасные! Примитивные люди, echte[7] пролетарии.

Тетя Дженни была переводчицей: переводила с немецкого технические тексты. И с гордостью говорила, что по роду работы общается исключительно с «приличными людьми». Человечество она делила на пролетариев и приличных людей. Например, врач, который вырезал ей жировик, был стопроцентным приличным человеком. «А вы бы видели, как он умеет очищать раны!»