Заговоренные - Лада Миллер

– Что ж, – покорно вздохнула я, – то, чего хочет Анна, хочет Бог, – и это было правдой.

Ирка убежала готовиться к обходу, заглядывать в истории болезни, болтать с медсестрами, а я пила кофе и вспоминала все то, что знала про Донну Анну – так ее звали в больнице.

Анна была не только красива и умна, самое главное – она умела пользоваться и тем и другим, а это большая редкость.

Анна приехала из России всего на пять лет раньше нас, а уже сдала все экзамены, уже заместитель заведующего терапией, да что там говорить – не женщина, а комета, вот кто такая Анна.

Когда она проходила по больничным коридорам в своих кожаных туфельках, в узкой алой юбке до колен, боже, что это за колени, в строгой белой блузке, случайно распахнутой чуть больше, чем дозволено, – даже портреты старых докторов, развешанные на стенах, поворачивали головы ей вслед и цокали языками от восхищения.

Про Анну и Юваля рассказывали всякое, но они были просто друзья, а если вы мне не верите, то это очень правильно, я и сама себе иногда не верю.

Кофе мне принес Фуад. Эту ночь он дежурил в хирургии, тоже всю ночь не спал из-за нашего пациента, а под утро, когда все успокоилось, принес кофе – особенный, арабский, сказал, что друг сварил.

У Фуада повсюду друзья, некоторые живут совсем недалеко от больницы, в арабском квартале, поэтому с ним классно дежурить, особенно если ночь тяжелая, тем более что Фуад любит делиться – то свежие питы, то кофе, то пахлава.

Кофе был густой, как ночь в августе.

Его аромат можно было перекладывать на ноты, а сам напиток – держать во рту и перекатывать на языке, дожидаясь того волшебного момента, когда мозг вздрогнет, а из глаз посыпятся искры.

О вы, кофеманы всех мастей. Тот из вас, кто хоть раз попробовал настоящий арабский кофе – крепкий, как рукопожатие друга, черный, как мысли врага, горький, как наша с вами жизнь, – тот никогда, вы слышите, никогда больше не станет пить бледно-коричневую сладкую жидкость, а уж тем более называть ее тем благородным словом, которое у бедуинов живет под языком, а у нас – под сердцем.

Чашки были крохотные, как наперстки, но после второй мне показалось, что я космонавт, то есть человек одновременно и бодрый, и невесомый.

– Хорошо, – сказала я сама себе, тараща глаза изо всех сил, – значит, после трех в кафетерии.

Я пошла в душ и переодеться, а потом было утреннее заседание, Юваль – чуть бледнее обычного, Эли, чуть шумнее, чем всегда, Ирка с остатками яффского счастья в глазах, Дуду, спокойный и надежный, и я, с притаившейся за плечами усталостью.

Мы принялись обсуждать ночь, сначала медленно, потом все горячей и горячей, и каждый забыл о себе, и каждого отпустило.

Потом начался обход, выписки, беседы с родственниками, несколько новых поступлений, но действие кофе кончилось, и день распался на куски, некоторые я видела отчетливо, даже выпукло, иногда нестерпимо громко, а некоторые стерлись и ушли в тень, чтобы выплыть из памяти потом, неожиданно, вот как сейчас.

В кафетерий я пришла первая.

Потом заявился Эли и принялся меня смешить, показывая, как он танцует ча-ча-ча, а буфетчицы за стойкой пораскрывали рты, глядя на его несолидное поведение и на некоторые соблазнительные части тела, которыми он вот только что самозабвенно вращал.

– Я просто не даю ей уснуть, развлекаю, – принялся оправдываться перед ними Эли, показывая на меня, – а вообще-то я очень серьезен. Но поглядите сами – этот ребенок всю ночь не спал, а дома ее ждет другой ребенок и еще одна бессонная ночь, ведь так, скажи?

Я мотаю головой, смеюсь.

– Мой Данька сознательный, – возражаю я, – он спит, как богатырь, и меня не будит.

Буфетчицы не обращают на меня ни малейшего внимания, их взгляды устремлены на Эли, их интерес неподделен и немножко первобытен, надо же, и как это у него получается, до сих пор не пойму.

Но вот появляются Дуду с Иркой, и мне уже не до буфетчиц. Ирка чем-то расстроена, Дуду ее уговаривает, а о чем речь, я еще не знаю, Ирка усаживается рядом со мной, говорит тихо:

– Дуду говорит, что я должна рассказать Илье про беременность. А я не хочу.

– Почему? – недоумеваю я.

– Сама не знаю, – пожимает она плечами, – инстинкт какой-то. Не могу объяснить даже.

– Смотри, – говорю я, – скоро это станет и так заметно. И что тогда?

Но Ирка не успевает ответить – в кафетерии появляются Фуад с Сарой, у Сары лицо непроницаемо, у Фуада – опрокинуто, видно, что этим двоим есть о чем поговорить, и разговор этот не из приятных, но ничего уже не поделаешь и ничем не поможешь, чашка разбита, болезнь неизлечима, лекарства нет.

Потом приходят медсестры – Дина, Мирра и, конечно, Ора, и вот нас уже девять человек, мы сидим и ждем Донну Анну, потому что знаем точно: как только она появится – все вокруг зазвучит.

Вы скажете, что все звучит и сейчас. Точно. Но немного вразнобой и грустно – послушайте сами. Суточное дежурство, Иркина беременность, свадьба Фуада, скорый юбилей человека с шишкой в голове, и шишка эта неумолимо растет.

А потом появляется Анна. И все вокруг приобретает краски, невидимые музыканты откладывают в стороны флейты и берутся за саксофоны, столы выпрямляют плечи, стулья щелкают каблуками, буфетчицы втягивают животы.

Анна заходит стремительно, оглядывает нас, как полководец армию, усмехается и говорит:

– Главное – не сдаваться раньше времени. Подумаешь – рак мозга. Юваль его победит. А мы поможем. Правда?

И мы гудим и киваем, сближаем головы, забываем сами себя, обсуждая детали вечеринки-сюрприза для лучшего доктора в мире, потому что, слава богу, есть на свете Донна Анна, а значит, сдаваться нельзя, да никто из нас и не собирается, это точно.

Глава седьмая

Ресторан назывался «Ротшильд». На вид ему было лет сто, два этажа с невысокими потолками, дверь – тяжелая, деревянная, с железной скобой посередине, внутри особый, тягучий запах – не еды, ни в коем случае не еды!

Этот запах – смесь встречи и разлуки, так пахнет слово «навсегда», а еще – так пахнет винная пробка в тот миг, когда ее только что вытянули из бутылки. Потом вино выпьют, пустую бутылку выкинут, и только пробка сохранит свой запах