Когда наступит тьма - Кабре Жауме

– Нужно тщательно осмотреть всю округу. От светофора по дороге вверх и вниз. И по краям. Отпечатки пальцев пешеходов на кнопке. Если у него были сообщники, они, несомненно, оставили какие-то улики. И скажите этим гребаным свидетелям, чтобы сидели смирно, а то еще затопчут вещественные доказательства. Да, сейчас ими займусь. А этот тип куда полез? Вы что, дорогу не перекрыли?

До той ночи, пока Ж. Г. не превратили в фарш в обществе до сих пор не опознанной дамы, он был человеком очень любезным, в жизни которого важную роль играли хорошие связи, чему способствовало неисчерпаемое фамильное состояние.

– Как ты догадалась, что мне понравится автопортрет Сары Волтес-Эпштейн?

– Мог, наверное, и не понравиться. Но это замечательный рисунок.

– И почему ты решила порекомендовать мне Семпау?

– Мы с ним друзья, он давно хотел с тобой познакомиться, да и я тоже…

Ж. Г. ждал, не заведет ли она разговор о комиссионных, но Нина с милым смущением указала рукой куда-то в направлении верхнего этажа и едва слышно пробормотала, мне бы доставило величайшее удовольствие видеть…

– Все, что хочешь. Я в твоем распоряжении. – Он призадумался на несколько секунд. – Я покажу тебе свое последнее приобретение, – сказал он, потирая висок, который ему должны были продырявить через пару часов, как будто его уже заранее что-то жгло.

– А что это? – с любопытством спросила Нина.

– Шагал.

Она промолчала. Ж. Г. не знал, оттого ли, что она совершенно этим не интересуется и просто ищет повода закрутить с ним роман, или же оттого, что ей неловко признаться в своем невежестве касательно Шагала.

Он пропустил ее вперед, и они стали подниматься по лестнице, ведущей на второй этаж. Тут он, не удержавшись, отметил про себя, что при ходьбе ее бедра плавно покачиваются из стороны в сторону. Наверху он обогнал ее, чтобы первым подойти к двери. Ввел пароль, чтобы отключить сигнализацию, открыл дверь, и свет во всем огромном зале зажегся сам. Стены без окон и множество перегородок, не доходящих до потолка в центре широкого зала, который занимал всю площадь второго этажа. Ни одного пустого промежутка на стенах. И несколько картин на полу, приставленных к стене, терпеливо ожидающих, когда им найдут постоянное место.

– Невероятно, – выдохнула Нина, не в силах сдвинуться с места от изумления.

– Проходи, не стесняйся.

Когда они вошли в зал, он остановил ее возле двух работ – рисунка и картины маслом; только они одни не висели на стенах и не стояли возле них, а покоились на подставках, как будто все еще были представлены на аукционе. Справа – автопортрет Сары Волтес-Эпштейн. Ж. Г. указал на него и, чуть наклонив голову, сказал Нине: «Этим я обязан тебе». И тут остановился перед второй картиной. Бородатый мужчина с мешком на плечах, с палкой в свободной руке; но вместо того, чтобы идти по заснеженной улице, он летел над заледеневшими крышами морозного Витебска. Они молча любовались этим чудом. Через несколько минут Нина обернулась к Ж. Г., но тут же снова повернула голову, в смущении, потому что нечаянно увидела, что в глазах его сияли две слезы, еще не успевшие пролиться. Ж. Г. плакал перед полотном; плакал перед чудом. В тишине в жилы обоих проник обжигающий холод снежных витебских равнин. Ему понравилось, что Нина молчит, позволяя картине увлечь ее за собой. Такой подход настолько его растрогал, что в каком-то приступе нежности он положил ей руку на плечо, чтобы составить ей компанию на этом пути.

Так они ходили больше часа, глядя на Мунка, Вермеера, Уржеля[49], Хоппера, Мира[50] и многих, многих других, не столь известных, но дивных, и в какое-то мгновение он понял, что страшится, а может быть, и желает, чтобы эта женщина, такая привлекательная, почувствовала, что у нее кружится голова, она задыхается, сражена таким количеством прекрасного, развешенного по стенам. Он уже ценил ее гораздо больше, чем ожидал. И снова Жоаким Мир, потом Коро[51] и Hortus Conclusus[52] Марка Молинса[53].

Почувствовав, что у нее устали ноги, Нина присела на одну из скамеек, расставленных в стратегически важных местах; и поморщилась, как будто у нее немного кружилась голова.

– Как можно иметь столько…

– Что ж… Нужно всего лишь посвятить этому жизнь и все состояние. Но поверь, для меня это счастье.

– Все это гораздо поразительнее, чем я думала.

– А что ты себе представляла?

– Картины. Музей. Зевающего смотрителя. Незнакомые картины, которые ничего тебе не говорят… Очень тоскливое зрелище.

– А на самом деле?

– Красота, назвать которую я не умею. Прочная, неоспоримая красота. – Она помотала головой. – Прости, пожалуйста, но мне хочется плакать.

– Поплачь, если хочешь. Это твое святое право. – Он указал на стены. – Они прекрасно тебя поймут.

– Как же я тебе завидую, – сказала она.

И они некоторое время помолчали, как будто в ожидании чего-то, как будто нарочно хотели отсрочить грядущую смерть.

– А что ты будешь выставлять в Цюрихе?

– Тридцать пять картин. Нет, в конце концов их будет тридцать семь.

– Ты часто организуешь выставки?

– Две в год, чтобы помочь своему Благотворительному фонду оплачивать расходы: одна из них в Цюрихе и длится недолго, а другая, в Барселоне, постоянная, и в ней я время от времени что-нибудь меняю. Чтобы моя коллекция могла порадовать и других.

– Это выставка в Городском музее?

– Раньше она была там, а теперь уже два года располагается в здании Фонда.

– Значит, то, что мы видим здесь, – это еще не все.

– Вот именно.

Они еще помолчали. Ж. Г. взглянул на убитую горем женщину, сидевшую на кровати, покрытой красным пледом, и не желавшую смотреть на пустынный пейзаж, простиравшийся перед ней за раскрытым окном. Потом обернулся к Нине.

– Мне жаль, что не все они всегда здесь со мной, хоть они и в здании Фонда. Но когда они возвращаются ко мне, – он широко улыбнулся, – наша встреча прекрасна. Хоть я и хожу инкогнито туда, где они выставляются, чтобы на них взглянуть.

– Ты сам решаешь, какие картины поедут на выставки?

– Конечно. Я доверяю экспертам, но это моя коллекция, и последнее слово за мной.

– И когда Шагал и автопортрет…

– Новые приобретения несколько лет хранятся у меня, прежде чем выйти на свет божий. Как вино в дубовой бочке.

– Ты хочешь, чтобы у них не оставалось сомнений, что здесь их дом.

Он улыбнулся, и оба затихли. Нина еще пару раз прошлась в тишине по залу. А он смотрел не на картины, а на то, как она смотрит на картины. И тут Нина сказала, я бы осталась здесь навсегда.

– Я тоже.

– А это что такое?

Она остановилась в дальнем уголке зала перед подставкой, на которой был представлен простой, но волшебный пейзаж, очень мастерски освещенный. Повернувшись спиной к зрителю, двое шагали по тропинке, которая вилась через жнивье к холмику, за которым сияло восходящее солнце.

– Милле, – ответил он, с успехом скрывая неловкость.

– La paysanne, – прочла с наклейки на раме Нина.

– Тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года.

– Да, но что это такое?

Нина указала на казавшуюся анахронизмом фигуру мужчины в каком-то тюрбане, шедшего навстречу восходящему солнцу, почти закрывая собой крестьянку, как будто он был нарисован новым слоем краски, или…

Ж. Г. взглянул на часы, поморщился и сказал, что ж, пища телесная нам тоже необходима. Он направился к двери.

– Я тебе в машине расскажу.

Спустившись на первый этаж, они стоя выпили бокал чего-то не совсем ей знакомого. Молчаливо и отрешенно думая о сокровищах, оставшихся наверху, она долго не замечала, что хозяин дома подает ей бежевое пальто, которому вскоре суждено было послужить ей саваном, держа рукава так, чтобы ей было удобнее его надеть. Ж. Г., стоя возле нее с пальто в руках, решил, что за ужином расскажет ей официальную версию своей жизни и объяснит, что сперва коллекционировал рисунки Общества изящных искусств[54]: отвергнутые наброски, подаренные наброски, эскизы и прочее. И наотрез отказался записываться на какие бы то ни было курсы. Я не хочу ни писать маслом, ни рисовать, заявил он. Я хочу любоваться картинами и рисунками, как бывают же читатели, которым никогда не пришло бы в голову написать ни строки, понимаете? Да, просто ты все время к нам ходишь, и… Ну вот и объяснились. Он скажет ей, что самое глубокое впечатление на него произвело приобретение первой картины: сознание того, что она и днем и ночью висит у него на стене, было почти счастьем. Очень скоро он собрал скромную коллекцию и при помощи удачных финансовых операций мог располагать деньгами по своему усмотрению. Тогда началась настоящая пытка: он разглядывал, искал, покупал, торговался, спорил… И самое мучительное: когда у него появлялась возможность приобрести желаемое, но цена была слишком высока, он научился расставаться с произведениями искусства, сопровождавшими его в течение многих лет, но роль которых – тогда он это понял – состояла лишь в том, чтобы за счет их стоимости он мог овладеть более ценным сокровищем. Когда такое происходило, он целые дни проводил в экстазе от нового приобретения и в тоске оттого, что ему пришлось распрощаться с картиной, которую он безмерно любил. Как видишь, Нина, скажет он, жизнь, лишенная великих событий.