Иду над океаном - Павел Халов

— Ой, простите… — И исчезла.

— Если у вас нет другого дела, прошу пройти со мной в реанимационную, — сказал, помолчав, Меньшенин.

— Да, я готова… — тихо сказала Мария Сергеевна.

— Лучше бы было прямое переливание. Но это потом, — заметил он, думая уже о больной.

— Хорошо, — согласилась Мария Сергеевна.

Почему-то в присутствии этого человека она замечала то, чего не замечала прежде: что сестра на своем посту сидит спиной к той части отделения, где больше всего палат и где лежат тяжелые больные, что угол перед реанимационной темен и весы там не закрыты чехлом, что каталка, на которой возят в операционную больных, неряшливо заправлена какой-то мятой простыней. Мария Сергеевна заметила еще много разных мелочей, ужаснулась их обилию и с какой-то безнадежностью подумала, что всего этого, видно, не исправить до конца.

Ей было стыдно перед Меньшениным и неловко. А он молчал, и ничто в его облике не говорило, что он видит то же, что и она. Он шагал по коридору, нагнув лысую с громадным лбом голову и держа руки за спиной.

Уже потом Мария Сергеевна узнала о разговоре, состоявшемся у Меньшенина с группой институтских профессоров. Институтское начальство настаивало, сначала осторожно (Меньшенин так же осторожно и дипломатично отказывался), а потом уже категоричнее на том, чтобы студенты и врачи, присутствовавшие на операции Меньшенина, могли наблюдать за больной и дальше, до перевода ее из реанимационной в общую палату. Но Меньшенин настоял на своем, оберегая покой больной, и прибыл в клинику расстроенный. Он понимал, что его поймут не так, как он хотел, и страдал от этого.

Сам не зная отчего, он испытывал какое-то необъяснимое доверие к Марии Сергеевне, и с нею ему было спокойно, и он сознательно не спешил сейчас, потому что чувствовал рядом ее присутствие. У входа в реанимационную он обернулся и только раз поглядел в глаза Марии Сергеевны устало и твердо, как посмотрел бы в глаза мужчине.

Мария Сергеевна вновь почувствовала, как нарастает в ней чувство, которое она называла «это». Но, боже мой, каким непохожим на прежнее оно было! Только теперь она вдруг увидела свою прошлую жизнь в ином свете, и ей еще не до конца, не очень четко, но стало ясно, что жила она прежде какой-то камерной жизнью, не отдавая себя делу до конца, а только присутствуя при том, когда другие отдавали себя медицине целиком. И прошлая жизнь ее показалась ей бледной и мелкой, а по-иному жить она еще не могла.

Они вошли в палату.

Здесь жужжали электроотсосы, и от этого тишина казалась почти непроницаемой. Сестры, их было две, двигались бесшумно. Их глаза над масками были спокойными. И они чем-то напомнили Марии Сергеевне рабочих у станков. Она много раз бывала здесь, и первое впечатление от реанимационной уже давным-давно забылось, она привыкла к этой обстановке. Но сейчас, в присутствии профессора, она и реанимационную палату увидела глазами, свободными от привычки, точно вошла сюда впервые.

Аннушка открыла большие влажные глаза. На маленьком исхудалом, но все же нежном ее лице глаза эти были пронзительными и необычайными. Что-то в них исчезло, словно это была уже другая женщина, а не та Аннушка, которую Мария Сергеевна знала прежде.

— Здравствуй, — сказал Меньшенин.

Аннушка одними глазами показала, что слышит.

— Надо кашлять. Слушай, ты взрослая девочка. Теперь ты будешь жить иначе. Лыжи, коньки, свидания — все у тебя будет. Но теперь твое состояние от тебя самой зависит больше, чем от меня. Ты должна хотеть жить. Пока этого хватит. Кашляй. Ну, слышишь меня, кашляй! Не будет застоя в легких. Знаешь, как это делается? Смотри.

Меньшенин медленно вдохнул и осторожно, но достаточно коротко выдохнул воздух.

Потом он открыл грудь Аннушки и стал слушать, подолгу задерживая фонендоскоп на одном месте.

— Давление? — спросил он.

Мария Сергеевна ответила.

— Хорошо, — сказал Меньшенин. — Как она переносит внутривенное?

— Плазму, кальций — хорошо.

— Поставьте кровь.

— Хорошо.

И вот стало ясно: Аннушка будет жить. Сердце ее билось ровно и уверенно, хорошо перекачивало кровь. Изменился цвет лица — оно не стало еще румяным, но сам этот матовый цвет словно набрал силы, подобрели и успокоились глаза. Анализы на третий день уже говорили в полный голос, что все идет к лучшему. Меньшенин в палате стал бывать реже и не так подолгу, как прежде, но эти минуты он проводил в основном возле Аннушки. Он коротко давал указания, сам писал назначения и уезжал.

Теперь, когда тревога за судьбу больной улеглась, когда многое из того, что успел сделать Меньшенин за время своего пребывания в городе, потускнело и стало казаться обычным, поползли разные слухи и толки. Мария Сергеевна впервые услышала их из уст студента. Группа третьекурсников — у них был перерыв — курила на лестничном марше клиники. Мария Сергеевна возвращалась из рентгенкабинета и услышала лишь обрывок разговора. Высокий, красивый мальчишка с усиками, стряхивая пепел с сигареты, сказал:

— Ну, безусловно же, коллеги, уважаемый профессор придерживает кое-что для себя. А хирургия — это езда в незнаемое…

Кровь отхлынула от ее лица. Еще издали, шагов за пять до курящих, она сказала готовым сорваться голосом:

— Кого вы имеете в виду, коллега?

Она видела, как недоумение в глазах студента сменилось растерянностью, когда он узнал ее, и никак не могла припомнить его имя и фамилию.

— Ну так что же, коллега? — повторила она.

— Я, право… Видите ли… — начал он.

Тогда она не сдержалась:

— Так я скажу тебе, мальчик. Ты или повторяешь чужие слова, или еще не дорос до скальпеля.

Студент молчал. А она вдруг вспомнила, кто он, — это был сын заведующего патологоанатомической кафедрой. Про себя она подумала, что здесь уж не одна причина… По тому же, как молчали остальные, как сверлил ее глазами скуластый студент из угла, она поняла, что и они разделяют сказанные их товарищем слова.

— Идемте, — сказала она резко. — Все идите со мной. — И, не оборачиваясь, первая пошла вперед. Она подвела их к двери в реанимационную. — Кто-нибудь из вас, ну хотя бы ты, — она кивнула скуластому, — сходи в материальную, попроси маски. Семь штук.

Пока тот ходил, она стояла перед ними молча, нервно постукивая носком туфельки.

— Надевайте.

Она выждала, пока они неловко, помогая друг другу, надели маски, и распахнула дверь.

— Встаньте здесь.

Все сгрудились у стены и сестринского стола, заняв почти все свободное место.

— Вас только семеро. А если было бы пятнадцать? Да плюс два-три врача, да сестры и санитарка? А?

Когда они, пятясь, вышли из реанимационной, спросила уже спокойно:

— Поняли?.. Коллеги… Что будет с больным после операции, если нахлынет такая толпа?

— И все-таки, уважаемая Мария Сергеевна… — заговорил красивый студент.

Его голос рождал в ней холодное бешенство.

— Знаете, что я вам скажу: там ведь лежит не учебное пособие, а милый и скромный человек, двадцатилетняя девочка, которая должна была умереть, а теперь живет. И я бы на вашем месте, дорогой «коллега», пока не поздно, попросилась бы в другой вуз. Например — в железнодорожный. Потому что хирург — это прежде всего человек. Понял? — Она повернулась и пошла в ординаторскую.

Вечером, выйдя из клиники, она увидела Меньшенина. Он собирался сесть в машину, но заметил ее и подошел.

— Что бы вы сказали, предложи я вам выпить чашку кофе? — Спросил он это резко, и она поняла, что ему неловко об этом говорить и что он давно хотел это сделать.

— Я бы согласилась, Игнат Михалыч, — сказала она просто.

Еще не появилось солнце, не различались краски. В комнате было прохладно, скорее всего даже холодно. Дверь на балкон они не закрывали, и все живое тепло и запахи жилья за ночь выветрились. Пахло дождем и мокрыми листьями. Ночью шел дождь. На балконе и возле двери на балкон набежали лужи, и поверх воды плавали желтые листья.

День собирался быть солнечным. Пели птицы — еще редко и далеко внизу, где-то в глубине двора, на деревьях. Шли машины, гудел в отдалении сырым утренним гулом вокзал, и комната тоже казалась частью улицы. Нелька убрала из дому все, что только было можно. Остались лишь тахта, на которой они с Витькой спали, и столик, крохотный, на трех ножках. И теперь посередине комнаты возвышался мольберт с холстом, столик для красок возле него.

Накануне Нелька легла поздно: мыла кисти. Ей их надо было много. И сколько их ни набиралось в глиняном кувшине, все оказывались в конце работы грязными. Нелька любила, встав, вспоминать об этом кувшине и о том, что там стоят желтые от частой и тщательной чистки хорошо обработанные кисти, вспоминать о том, как под палитрой в ящике один к одному лежат, словно снаряды, тяжелые, отливающие тускловатым свинцом тюбики. Вспоминалось ощущение, которое она испытывала от прикосновения кистью к туго натянутому холсту. И это составляло для нее радость при пробуждении. Было утро хмурым, солнечным ли, теплым или сырым — все равно она, еще не проснувшись, предвкушала эту первую встречу свою с красками, с кистями, с холстом.