Альтернативная личность - Александр Диденко

– Вы так считаете? – спросил Андрей.

– Я так размышляю, – сказал незнакомец. – Вы меня перебили…

– Простите, – попросил Андрей.

– У нее всегда есть выбор. И выбирает она в свою пользу.

– Жизнь?

– Ну да. Пока ей ничто не угрожает, оно – красавица. Дружелюбная и симпатичная. Много говорит о душе, хвалит ее. Находит нужные слова. А потом – бац! – в горло хватается. Помните, вы струсили?

– Помню.

– За жизнь хватались?

– Да.

– Вот видите. И после этого вам всегда стыдно было, так?

– Так, – кивнул Андрей.

– А в момент трусости, стыдно было?

– Нет, я об этом не думал – только после. Но я ж об этом и говорю: расставание с душой меня не пугает, а с жизнью – жуть, как страшно. И мне стыдно за это. Я тогда сказал себе, что это был голос отца. Как будто отец хотел моей трусости. Я искал оправдание – и с легкостью нашел. Но я всегда боролся с собой…

– Успешно?

– Переменно. Позже я понял, что вообще никогда не буду в себе уверен. И жизнь, она не то, что душу, она самого тебя побеждает. И получается, что ты не души заложник, а жизни. А душа из этой тройки – ты, душа и жизнь – самая слабая вещь. А на первое место – жизнь. Это правильно?

– Все же, согласитесь, ты и твоя душа… Жизнь ведь – это среда, питательный бульон, в котором ты и твоя душа барахтаетесь. Или коробка… Не будь ее, не было бы и содержимого. Примитивное сравнение, но все же. Коробка одна, а содержимое разное. Ее форма подчиняет тебя себе. Да? Но и ты можешь влиять на нее. В меньшей степени, правда. Обогреть, например. Музыку поставить. Форма остается прежней, но содержимое, содержимое! И есть моменты, которые от тебя не зависят вовсе: ты не можешь сменить коробку, ты не можешь остаться вовсе без коробки, ты не можешь быть в двух коробках одновременно. И дважды в коробку не войдешь: нет коробки – нет тебя.

– Это точно… – согласился Андрей. – Жизнь душе нужна больше, чем душа жизни. Поэтому, пусть подчиняется. Так что ли?

– Пусть, дура, борется за себя, – заявил незнакомец. – И на первое место себя выдвигает. Глядишь, что-нибудь и получится.

А Сергей Арнольдович все не ехал. Уже и с Ярославского звонил. Уже и после. Нет и нет его. Полдня будет добираться. Нужно было трость взять – так было б легче. Хроменький наш. Небось позамерзал, в Снежине-то? И пальтишко на рыбьем меху. Поднимет воротник – вперед. Ничего не видит. И хромает, хромает. Только руки мельтешат. Сильный. Гимнастику делает. Отжимается. А Жорик – нет. Два полюса. Разница в несколько лет, а Сергей Арнольдович – как будто в отцы годится. Тридцатку разменял. Молод, а стар уже. Но бодр. Внутри стар. Сам о себе так говорит. От несовершенства людей страдает. По нему заметно. Вечно глаза – в землю. Выискивает что, будто.

По объявлению она пришла. Жорик принес. «Вот, – сказал, – работа». И пальцем ткнул. А она рисовать хотела. Теперь на подхвате. Но свободного времени тьма, и можно копировать. Наберется опыта и в журнал подастся. Комиксы рисовать. Портфель нужен. «Портфолио», как сейчас говорят. Все на английский лад переиначивают. А в портфеле, чтоб коммерческие образцы были. Которые проданы. А их у нее пока нет. Нужно как-то выкручиваться. Даже за бесплатно предлагать. Может, возьмут. За бесплатно многие принимают. Халяву все любят. Жорик обещал помочь. Есть у него на примете халявщики. Под европейские комиксы нужно подстраиваться. Чтоб глаза большие и носик остренький. Дети, будто бы, это любят. Угождать публике нужно, угождать. И чтоб несложно. Несложно, это она умеет. А вот перспектива еще слабовата, и ракурса нет – все в разнобой получается, как будто не с одной точки смотришь. Но и это обыграть можно, если с умом. Портфолио нужен. Двадцать лет, уже возраст. Пора, пора.

А мама хотела, чтоб Соня сначала педагогом была. Долго хотела. Она сама педагог. Детям биологию преподает. А потом сильно хотела, чтоб Соня по финансовой части пошла. Но Соня не поступила. Раз, другой. И бросила. И хотеть не шибко хотела. Думала, если в банк пойдет, талант заберется, ведь не использует его. Испугалась. А мама смирилась. «Смотри, – говорит, – тебе решать. Твоя жизнь». Вот так, теперь по объявлению у Сергея Арнольдовича на подхвате. Да и он сам не шибко расторопный. Возьмет два дела и целый месяц ковыряется. Доходы маленькие. И все на нем. И бухгалтерия и отчетность. И связи. Без них ведь никуда. А бухгалтерия и отчетность ничего не дают – не прибыльные. Время только забирают. Ей бы мог передать – вещь несложная. А сам – четыре дела вести. Пропажи разные, слежка за соседями. Лишь бы платили. А связи помогают – где что подскажут, где присоветуют. Ну, без раскрытия тайн. Без тайн, все равно, многое можно по дружбе передать.

А его все нет и нет. Позвонила, сказал, что рядом. А где рядом? Час прошел. Звякнуть, что ли, по телефонному справочнику? Вдруг ответят? Что это за Берггольц на кладбище? Ведь один он в телефонной книге. Правда, бывают и не занесенные в нее – не у всех телефоны установлены. Но все же. Тем более, что многие теперь на мобильные перешли. Гудки. Опять не отвечают. А любопытно, все-таки…

«Алло», – без предупреждения сказали в трубке. А Соня почему-то испугалась. И чуть было не забыла, зачем звонила. Много раз молчали, а теперь вдруг ответили. Непоследовательные какие-то. Если молчать, то уж до конца. Всегда молчать. А тут… «Вы не подскажете, я правильно позвонила? Мне нужен Сергей Арнольдович». Выпалила и покраснела: неловко это, выуживать сведения. Знаешь, что нужно одно, а спрашиваешь совсе-ем другое. Может, она неправильно набрала номер, и сейчас скажут, что ошиблись? Но в трубке медлят, разочаровать не спешат. «Сергей Арнольдович Берггольц», – напомнила Соня.

«Он умер, – просто сказали в трубке. И даже, кажется, пожевали. – А кто спрашивает?..» Значит, умер. Значит, это другой. Все верно: разные телефонные номера, разные люди. Отлегло от сердца. А что она хотела – конечно, другой. Хотела, чтоб это ее Сергей Арнольдович расхаживал здесь по офису и одновременно был там? Аж мурашки по спине почесали, от поясницы к шее и обратно. «Кто спрашивает?» – повторили в трубке. А потом сказали, что с ним не знакомы. Что въехали сюда уже после смерти. А Соня сказала, что хотела бы вернуть книгу, что не знала его телефонного номера и что звонит наугад. «Преподаватель бывший наш, – добавила Соня. – Старичок такой, бодренький. Химик». Нет, сказали в трубке, этот молодой был, следователь, кажется. Хромал после ранения, вроде бы. И добавили, что не преподаватель – точно.

«Спасибо, – сказала Соня ровным голосом, чтоб не выдать себя. – Я в другом месте поищу… его». И повесила трубку. И завертелось все в голове, поплыло у Сони. Будто в ту воду окунули, откуда Жорик вынимал. И будто закончилось все. А другое началось.

– Вот ты мне скажи, – попросила старушка, – ты все лежишь, лежишь, словно бадья какая. Вставать собираешься? Молчишь? Думаешь, старухе легко о тебе думать? А ты обо мне думаешь? Одной старухе одной такой души лежалой много будет. Стыда на тебе нет! И ведь не покраснеешь. На старости лет такая обуза. Я ж к тебе, слышь, привязана, как к столбу. Не выйти, не сходить толком куда: всюду о тебе думаю. И мысли, почитай, вся на тебя уходят. В церкви свечку держу, тебя припоминаю. Руки дрожат. Через тебя все, через тебя. Газету вчера читала – что в мире делается! – холодная зима будет. А ты лежишь. Заботы в тебе нет. И сострадания. Ко мне сострадания, к кому ж еще? Торба бессловесная. А я все одна и одна. И ведь не поможешь мне ты, не поможешь. Кому щели ватой утыкать? – мне; в аптеку кому? – мне. Все на мне. Одна я, одна. Вчера в трамвае зажали, думала душу испущу, и обрадовалась. Пришла, плакала. А тебе дела нет. Щели заткнула, а все равно сквозит, что ты будешь делать! Утром лежала, вставать не хотела. Новый день встречаю, как наказание. Как праздник? С чего это? Как наказание. И не спорь, дорасти еще. Давление померила – чуть со страху не померла. А все ты, все ты. День проходит, два, месяц. Год! Буду кричать – ведь не подойдешь, не спросишь. Молчишь? Ну молчи, молчи. Молчать любой может, ты скажи, попробуй. К окну подойду – на стекле ты. К зеркалу – и тут. Дашь ты мне от тебя отдохнуть? Дашь проходу? Недавно, слышь, забыла тебя, так нет же – опять перед глазами. К Антонине поеду – в кои веки! – тебя вижу. Закрою глаза – там ты. Вчера чашку уронила – разбила – а все ты. Передавали, в Москве морозы до тридцати, но тебя это волнует? А я заботься. Тут прикрой, чтоб не мерзло, там подправь, чтоб получше. А кроме меня у тебя никого нету. Кто о тебе вспомнит, если не я? Вот именно. Помню, такусенькое, маленькое принесла. Пищи-ит. Распаковала. А у тебя уши во все стороны. Большие такие уши. А теперь что? – все большое, простое. Маленькие все хорошие: и люди, и звери. Хочется сказать, что звери – особенно. Но только дети тут при чем? – взрослые во всем виноваты. Мы и виноваты, прости меня грешную. Бантики тебе вешала. А ты все лежишь. Ну, хоть пискни. И не нужно на меня так жалобно смотреть – я свое уже все выплакала. Хожу, хожу, а ради чего хожу, ради кого? Ради тебя. Ради тебя ноги ворочаю. И спасибо не скажешь. Мне и не надо. Не за спасибо стараюсь. О душе твоей пекусь. И своей – тоже. Ты что ли печься будешь? Ага, ага. От тебя дождешься. Сколько раз просила, оставь меня в покое, уйди, не торчи перед глазами. А ты? Отнесу тебе, поставлю, ты не притронешься. Брезгуешь? Кем брезгуешь?! – глаза раскрой! И советы ты мне эти брось, сама знаю. Не твоего ума дело! Старуху учишь. С тебя-то и состарилась. Шестой десяток – не возраст – а уже бабка старая. Всяко старше тебя. Хожу, хожу вокруг. Тебя спасаю? Сама спасаюсь. На-ка пирожок. Не будешь? Ну, потом, потом. Вчера, слышь, Антонина что сказала: теперь одиноким прибавка будет. Порадуйся со мной. Нужно сходить, точно все разведать. Ведь она одним ухом глухая. Что услышит, нужно на два множить. И проверять дважды. Такая. А то потом совсем не то окажется. Сейчас все в одинокие побегут записываться. Куда не сунься – одинокие кругом будут торчать. Справиться нужно будет. Еще, слышь, Антонина рассказывала, подруга ее, мне незнакомая, что учудила: руки на себя наложила. Крепкая бабка такая. На детей обиделась. Думала, откачают. Каприз показала. Не откачали. А может, не каприз. Антонина так говорит. Если ее глухой каприз в два раза умножить, претензия получится. Какая ж претензия у пенсионерки? Так, жить надоело. А то и фи свое показать. Не знаю, судить не буду. Грех это. Иной раз смотришь, человек вроде своей смертью помер. А там-то разбираются. Это тут, нас можно обмануть – мы об ем плохо думать не будем. А там сразу на чистую воду выведут. У них все мы – на ладони. По книге, говорят, читают. И для каждого своя страница отведенная. Что со страницей не вяжется – проверяют и перепроверяют. Не утаишься. Толстенная книга. Ну, вот как та, поваренная. Ой, хоть бы одним глазком на ту книгу взглянуть. Интересная. Кажется, снег пойдет. Значит, потеплеет. А говорят, тридцать будет. Врут как всегда. Сейчас и зима – не зима. Вот раньше было. То да! Выбежишь в одних босоножках, молодая, аж в носу слипается. Папироску цап. И каблуки хрустят, трескаются. А сейчас что? – Ялта какая: пальмы вот-вот пойдут, и грибы африканские полезут. Не зима, не зима. Грязь сплошная. И на кладбище не убирают. Заснул народ. Все звонка ждет – когда разбудят. Сам просыпаться не хочет. Куда меня понесло, старую? Ладно, пойду. Подмела, убралась. После праздников приду, после Рождества. Ты смотри у меня, не балуй, не стой перед глазами! И прости меня… Сигаретку положила: покури на здоровье. А пирожок съешь, не капризничай. Тепло вам, вдвоем-то. Супружницу свою не забижай – приду, уши твои, во все стороны, надеру.