Кэтрин - Уильям Теккерей

Нам известно из упомянутого уже источника, что Хэйс не остался на всю жизнь только плотником и не похоронил себя в сельской глуши; уступая, должно быть, настояниям неугомонной миссис Кэтрин, он решил попытать счастья в столице, где, преуспев в означенных попытках, во благовременье и окончил свои дни. Лондонское местожительство его не раз менялось: то это была Тоттенхем-Корт-роуд, то Сент-Джайлс, то Оксфорд-роуд. В одном месте он держал зеленную лавку и торговал углем вразнос, в другом плотничал, мастерил гробы и ссужал под заклад деньги тем, кто в них нуждался; последнего человеколюбивого промысла он не оставил и тогда, когда купил дом на Оксфорд-роуд - то есть Оксфордовской, иначе Тайбернской, дороге и стал пускать жильцов за плату.

Как закладчик, привыкший вести дело на широкую ногу, он, разумеется, никогда не вникал в родословную тех предметов утвари, штук сукна, шпаг, часов, париков, серебряных пряжек и тому подобного, что друзья отдавали ему на сохранение; но, как видно, сумел заслужить у друзей доверие и был весьма популярен среди людей того типа, который отнюдь не отошел в прошлое, а живет и вызывает восхищение даже в наши дни. Приятно думать, что, быть может, сам храбрый Дик Тершит любезничал с миссис Кэтрин в комнате за ссудной лавкой, а благородный Джек Шеппард отпускал там порой свои шуточки или единым духом выпивал пинту рома. И кто знает, не случалось ли Макхиту и Полю Клиффорду сходиться за обеденным столом мистера Хэйса? Но к чему тратить время на раздумья о том, что лишь могло быть? К чему отвлекаться от действительности ради игры воображения и тревожить священный прах мертвецов в их почетных могилах? Не знаю, право; и все же, когда мне случается быть вблизи Камберленд-гейт, я не могу не вздохнуть при мысли о доблестных мужах, некогда проходивших по этой дороге. Служители божьи участвовали в их триумфальном шествии; отряды копьеносцев в полном блеске шли по сторонам. И подобно тому, как некогда раб, шагавший перед колесницей римлян-завоевателей, возглашал: "Memento mori!" {Помни о смерти! (лат.).} так перед британским воином ехал гробовщик со своим изделием, напоминая, что и он смертен! Запомни это место, читатель! Лет сто назад Альбион-стрит (там, где веселья дух царил, Милета порожденье) - Альбион-стрит представлял собой пустыню; Эджуэр-роуд, или Эджуэрская дорога, и впрямь была проезжей дорогой, и дребезжащие повозки тянулись по ней между двумя рядами благоухающих кустов боярышника. На Нэтфорд-Плейс посвистывал, идя за плугом, пахарь; в зеленой глуши Соверен-стрит паслись мычащие стада. А здесь, среди зеленых просторов, овеянных чистым воздухом полей, - здесь, во времена, когда еще и омнибусов не знали, был Тайберн; ы на дороге, ведущей к Тайберну, так сказать, с приятным видом на будущее, стоял в 1725 году дом мистера Джона Хэйса.

В одно прекрасное утро 1725 года, часу в одиннадцатом, в столовой этого дома сошлись миссис Хэйс в нарядной шляпке и плаще с капюшоном, мистер Хэйс, сопровождавший ее на прогулку, что случалось не часто, и миссис Спрингэтт, жилица, за известную плату пользовавшаяся привилегией разделять с миссис Хэйс ее трапезы и досуги; все они только что вернулись из Бэйсуотера, куда ходили пешком, разрумянились и весело улыбались. А по Оксфордской дороге все еще шли тысячные толпы принарядившихся, оживленных людей, которые были куда больше похожи на прихожан, расходящихся после воскресной проповеди, чем на недавних зрителей той церемонии, что происходила в это утро в Тайберне.

Дело в том, что они ходили смотреть, как вешают осужденных, - дешевое развлечение, в котором никогда не отказывало себе семейство Хэйс, - и теперь спешили позавтракать, нагуляв хороший аппетит, чему еще способствовало испытанное возбуждение. Помню, в бытность мою служителем в Кембридже я не раз замечал, как жадно набрасываются на еду молодые студенты после такой же утренней прогулки.

Итак, миссис Кэтрин, нарядная, пухленькая, розовая, хорошенькая, - ей в ту пору было года тридцать три или тридцать четыре, а это, согласитесь, друзья, лучший возраст для женщины, - воротясь с прогулки, впорхнула весело в комнату за лавкой, окна которой выходили на уютный двор или, точнее, садик, залитый утренним солнцем; посреди комнаты стоял стол, накрытый белой скатертью, на которой красиво выделялись серебряные кубки и серебряные же ножи, все с разными вензелями и узорами, а за столом сидел внушительного вида старый джентльмен и читал внушительного вида старую книгу.

- Вот и мы, доктор, - сказала миссис Хэйс, - а вот и его последнее слово. - И она протянула одну из тех грошовых брошюрок, что и поныне продаются у подножья эшафота после каждой публичной казни. - Должна сказать, что он не первый, кого вздернули на моих глазах; но никогда еще я не видывала, чтобы человек так мужественно принял это.

- Голубушка, - сказал тот, кого назвали доктором, - он всегда был холоден и непоколебим, как сталь, и виселица его страшила не более, чем необходимость выдернуть зуб.

- Вино - вот что его сгубило, - заметила миссис Кэт.

- Да, вино и дурное общество. А ведь я предостерегал его, голубушка, я его предостерегал еще несколько лет тому назад; но когда он связался с шайкой Уайльда, мне ясно стало, что он и года не протянет. Ах, душа моя, продолжал доктор со вздохом, - ну можно ли рисковать всем, вплоть до собственной жизни, ради дрянных часов или табакерок, да еще когда мистер Уайльд забирает три четверти барыша себе! Но вот и завтрак - весьма кстати: я проголодался, как двадцатилетний юнец.

И точно: в комнату вошла служанка миссис Хэйс с дымящимся блюдом грудинки с овощами; а мистер Хэйс поставил на стол довольно объемистый кувшин слабого пива, за которым самолично спускался в погреб (ключи от погреба он не доверял никому). После чего доктор, миссис Спрингэтт и мистер и миссис Хэйс поспешили усесться и приступить к трапезе. Стол был накрыт на пятерых, однако пятое место осталось незанятым; замечено было вскользь, что "Том, верно, повстречал в Тайберне знакомых и решил провести с ними день".

Под "Томом" подразумевался мистер Томас Биллингс, которому теперь шел уже семнадцатый год; он выровнялся в стройного, высокого паренька - пяти футов и десяти дюймов росту - с черными глазами и черными волосами, щеголеватого и недурного собой, несмотря на несколько болезненный цвет лица. Мистер Биллингс состоял в ученье у портного, который по окончании срока ученичества должен был принять его в долю. Имелись все основания предполагать, что Том сумеет сделать предприятие более прибыльным, нежели нынешний его хозяин, некто Панталонгер, немец по происхождению. Панталонгер был искусен в своем ремесле (как и все его соотечественники, у которых по' части штанов и метафизических понятий - невыразимых и необъяснимых - всей Европе есть чему поучиться), однако чересчур подвержен житейским соблазнам. Случилось так, что кой-какие его долговые расписки попали в руки мистера Хэйса, и это не только послужило средством сэкономить затраты на обучение мистера Биллингса ремеслу, а впоследствии - на приобретение для него доли в предприятии, но и должно было позволить в будущем, когда младший компаньон попривыкнет к делу, вовсе вышвырнуть старшего вон. Таким образом, вполне можно было ожидать, что к тому времени, как мистеру Биллингсу исполнится двадцать один год, бедный Панталонгер будет уже не хозяином его, а в лучшем случае подручным.

Том был, что называется, из молодых, да ранний, нежная маменька щедро ссужала его карманными деньгами, которые он тратил в обществе развеселых дружков обоего пола на театры, ярмарочные балаганы, травлю быков собаками, увеселительные прогулки по реке и другие невинные забавы подобного рода. Сражался он в кости с не меньшим азартом, чем взрослые, проткнул однажды своего противника во время ссоры у madame Кинг на Пьяцце; и его уже знали и уважали в кутузке.

Мистер Хэйс не питал особой привязанности к этому подающему надежды молодому джентльмену; он даже затаил против него неблагородную злобу после одного случая, вышедшего два года тому назад, когда он, Хэйс, пожелав высечь мистера Биллингса за какую-то провинность, не смог с ним справиться и вместо того сам оказался в полной власти мальчика, который хватил его табуреткой по голове, повалил на пол и пригрозил вышибить из него дух.

Доктор, уже тогда живший в доме, рознял дерущихся и восстановил если не дружбу, то хотя бы мир. С тех пор Хэйс уже не решался поднять на юношу руку, ненавидя его яростно, но про себя. Мистер Биллингс платил ему полной взаимностью; но, в отличие от Хэйса, не смевшего выказывать неприязнь открыто, никогда не упускал случая словом, взглядом, поступком, насмешкой, ругательством подчеркнуть свое истинное отношение к отчиму. Почему же, спрашивается, Хэйс не выгнал его вообще из дому? Прежде всего из страха, что в этом случае его жизнь и в самом деле окажется под угрозой, а еще потому, что мистер Хэйс трепетал перед миссис Хэйс, как трепещет листок на дереве перед весенней бурей. Ей принадлежал он весь без остатка; даже деньги его были больше ее деньгами, ибо при всей своей невероятной прижимистости я скупости он умел беречь нажитое, но лишен был способности наживать способности, которою миссис Хэйс одарена была в высшей степени. Она вела книги (выучившись за это время читать и писать), она заключала сделки, словом, она направляла всю деятельность трусоватого маленького капиталиста. Зато когда наступал срок платежа, а должник просил об отсрочке - вот тут она приводила в действие личные качества самого Хэйса. Он был глух и непрошибаем, точно камень; должники его должны были платить всю сумму сполна и ни пенсом меньше; бейлифы его являлись точно в срок и ни минутой позже. В деле Панталонгера, например, дух каждого из супругов сказался с ясностью. Хэйс хотел разделаться с ним сразу же, но миссис Кэтрин сообразила, какие большие выгоды можно из него извлечь; именно она предложила ему иа известных условиях взять мистера Биллингса сперва в ученье, а потом и в долю, о чем уже упоминалось выше. Жена от души презирала мужа, только что не плевала на него, а муж готов был ходить перед женой на задних лапках. Она любила веселье, общество, не чужда была даже некоторого великодушия. Хэйс же ни к кому не испытывал человеческих чувств, кроме жены, к которой относился с робким, благоговейным обожанием; он, правда, любил выпить и охотно принимал угощение от других, становясь под хмельком общительнее и разговорчивее; но его поводило от муки, если жена приносила или приказывала ему принести из погреба бутылку вина.