Икона - Нил Олсон

Ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы произнести следующие слова:

— Мы говорили о том, что ее следует увидеть еще кое-кому.

— Да. — Фотис продолжил нервный шепот: — Ты думаешь, он готов к этому?

— Не знаю… Он вообще ни к чему не готов. А я думал, что это была одна из причин…

— Я бы не хотел причинять ему ненужного волнения во время его выздоровления.

— Это не выздоровление, это ремиссия. Крестный, это была твоя идея. Что ты мне теперь хочешь сказать? Я должен назначить время, чтобы ее увидеть, а мой отец не может там быть?

— Я просто проявляю осторожность. И как ты собираешься убедить его поехать ко мне?

— Это моя забота. Когда я могу привезти его?

— Завтра. Это суббота, и насколько я понимаю, ты и так собирался его навестить.

Мэтью сильно раздражало, что крестный всегда знал, кто и что собирался делать.

— Да, мы даже думали поехать куда-нибудь. Хотя не уверен, что он имел в виду Куинс.

— Я буду дома весь день. И, мой мальчик, прости, но я дам тебе совет. Не сочиняй никаких глупых причин для поездки: твой отец все равно догадается, и это его только разозлит.

— Ты хочешь сказать, что я не умею врать?

— Скажи ему, что я попросил тебя осмотреть новые картины. Это правда. Скажи ему, что ты хочешь поехать с ним, что ты нуждаешься в его поддержке. Пусть он почувствует, что делает это для тебя.

Отец хотя и не возражал против визита, но согласился на него с видом приговоренного. Почти всю дорогу он угрюмо молчал. Фотис встретил их с едва скрываемым волнением, нервно перебирая свои зеленые четки. По стенам кабинета были развешаны холсты, и Фотис с Мэтью принялись обсуждать недавно приобретенный голландский пейзаж. Алекс, похоже, расслабился. Он рассматривал содержимое книжных шкафов. Кресло поставили у окна, и его сильные плечи освещались неярким солнцем, отрастающие волосы на голове образовывали вокруг нее серый нимб. В шести футах от него, за белой тканью, на мольберте стояла среднего размера икона, и взгляд Мэтью, помимо его воли, постоянно обращался к ней, притягиваемый ее особой энергией. Внезапно весь их замысел заставил его содрогнуться. Он увидел увлажненные, округлившиеся глаза Фотиса и понял, что тот испытывает такие же чувства. Боясь окончательно потерять контроль над собой, Мэтью встал и подошел к мольберту.

— Папа, — сказал он, отдергивая ткань с иконы и в глубине душе надеясь, что за ней прячется что-то другое, пока его глаза опять не обратились к иконе и он чуть не лишился дара речи. — Это та вещь, по поводу которой я давал консультации. Она хранится у Фотиса для покупателя из Греции.

Очень медленно Алекс повернул голову к иконе. На его лице явно читалось нежелание что-либо видеть, но оно исчезло, как только его взгляд встретился со взглядом тех, других глаз. Сопротивление сменилось глубочайшим изумлением. Это воодушевило Мэтью.

— Я знаю, что ты не особенно увлекаешься религиозным искусством, но мне кажется, что эта работа особая, и я хотел, чтобы ты на нее посмотрел. — Воспользовавшись состоянием легкого транса, в котором пребывал отец, он подкатил кресло к иконе настолько близко, что тот при желании мог бы коснуться образа рукой. — Ну разве она не прекрасна?

Он не видел лица отца и не слышал его ответа. Потом большая голова, казалось, кивнула, почти незаметно, а правая рука потянулась вперед. Успел ли он коснуться иконы?

В этот момент с того места, где стоял Фотис, послышался стон. Рука Алекса отдернулась, он обернулся, чтобы взглянуть на старика. С досадой сжав ручки кресла, Мэтью тоже посмотрел на Фотиса. На лице того был написан первобытный ужас — такого Мэтью никак не мог ожидать от этого всегда владеющего собой человека. Непонятно было, смотрел ли старик на Алекса или на дверь позади него. В течение нескольких следующих секунд никто не проронил ни слова. Затем Алекс медленно покачал головой, как будто стряхивая с себя наваждение, и когда он наконец заговорил, в его голосе звучало отвращение:

— Увезите меня отсюда.

На обратном пути они почти все время молчали. В Алексе не чувствовалось озлобленности или осуждения, скорее замешательство и сильная усталость.

Некоторое время казалось, что он собирается что-то сказать. И наконец он заговорил:

— Я не понимаю, для чего ты все это затеял. Может, тебе так нравится икона, что ты хотел разделить это чувство со мной?

— Что-то вроде того, — выдавил из себя Мэтью, не отрывая глаз от скользкой дороги.

— Я кое-что знаю об этой иконе, мне рассказывал о ней твой Yiayia много лет назад. Я не знаю всего, мне известно лишь, что у обоих прохвостов руки в крови из-за этой иконы. Я думал, твой Papou расскажет тебе об этом.

— Нет. Кое-что мне рассказал Фотис. Это было ужасно.

Отец схватил Мэтью за локоть.

— Слушай меня, — твердо сказал он. — Ты слушаешь?

— Слушаю.

— Я имею в виду, слушай меня.

— Папа, ради Бога, я слушаю. — Он старался не потерять контроль над рулем, несмотря на сжатую отцом руку.

— Не верь ничему, что говорит тебе Фотис. Пока ты не услышишь это от человека, которому доверяешь, не верь ничему. Ты слышишь?

— Слышу.

— Но не веришь. — Алекс отпустил его руку. — И действительно, что может знать твой глупый отец?

— Я так не думаю.

— Нет? А что же ты думаешь?

Мэтью быстро перестроился, чтобы уйти из автобусного ряда, в который случайно попал.

— Я думаю, что все мне говорят разную чушь, и я не знаю, чему верить.

— К чему же мне тебе врать?

— Я не говорю, что ты врешь. Ты просто не говоришь ничего конкретного. Я всю свою жизнь слышу гневные тирады в адрес этих двух стариков. Что они сделали?

— Они вступили в дьявольский сговор с немцами.

— Это я слышал.

— Поговори со своим дедом.

— Он не скажет. Я пытался.

— А ты передал ему то, что сказал тебе Фотис? Передал? Нет? Ну вот, Фотис опять обвел тебя вокруг пальца. Спроси деда.

— Я же говорю тебе, он не хочет меня видеть.

— Ничего. Я позабочусь об этом.

Они остановились, пережидая красный сигнал светофора, хотя, кроме них, на дороге никого не было. Мэтью включил «дворники», и на испещренном каплями дождя ветровом стекле появилась нарисованная ими дуга.

— Почему ты их так ненавидишь?

— Я не ненавижу, — ответил Алекс. — Во всяком случае, не больше, чем собаку, обученную убивать. Я им не верю. Они — продукт своего времени, а это было страшное время. Греция ужасно пострадала во время войны. Потом гражданская война, столкновения с Турцией, Кипром, смена правительств, тотальная коррупция. У правителей выработался менталитет осажденных. Они боролись за свободу Греции, и в этой борьбе все средства были хороши. Твои дед и крестный служили государству, они были солдатами. Подробности мне неизвестны, но я знаю, что они принимали участие в ужасных деяниях. Ты можешь прочесть это на их лицах. А началось все во время войны, с этой проклятой иконы. Именно тогда они сделали первый шаг — от солдат свободы к политическим марионеткам. Они покупали у врага оружие для борьбы против своих же собратьев.

— Но коммунистическая угроза была действительно велика. — Мэтью нажал на газ, сам удивляясь тому, что выступает в роли защитника. — Они вполне могли захватить власть в Греции.

— Я этого не отрицаю. Но за этим последовала страшная война. Тысячи людей были замучены, посажены в тюрьмы без суда и следствия. Некоторые казнены. Даже те, кто принимал участие в этой войне, не могут ее оправдать. Они просто о ней не говорят.

Машина, замедлив ход, подъехала к дому. Невысказанный отцовский гнев по отношению к старику так давно стал частью семейной жизни, что домашние уже не задавали вопросов. В последние несколько минут Алекс рассказал о своих чувствах больше, чем за все предыдущие годы, и, несмотря на то что многое в этом рассказе рассердило Мэтью, он решил воспользоваться этой возможностью.

— А ты не думаешь, что они делали то, что им казалось необходимым? Что все это уже в далеком прошлом, что они уже старики?

— А для тебя приемлем этот аргумент в отношении нацистов в Южной Америке? В отношении Милошевича или Караджича?

— Перестань, ты не можешь ставить их на одну доску.

— Я только хочу сказать, что их поступки не перестали быть ужасными лишь потому, что они оба теперь старики. Они совершили то, что совершили. И руки их до сих пор в крови. И не вздумай хоть на минуту поверить, что они отказались от прежнего образа мыслей.

— Вот здесь я с тобой не согласен. Фотис прожил в этой стране несколько десятилетий. Дед проводит все свободное время в саду. Что может понадобиться греческому правительству от этих стариков?

— Я говорю не о том, на кого они работают. Я говорю об их методах. Манипулирование и двойные стандарты — это та среда, которой они были вскормлены. У Фотиса это стало инстинктом, частью его натуры. Ему необходимо, чтобы все время крутилась какая-то интрига, какая-то схема: интрига в бизнесе, шпионская интрига — не важно. Он, как акула, постоянно в движении. Если он прекратит плести интриги, он тут же умрет.