Президенты RU - Александр Минкин

Горбачева не было три дня[75]. Вернувшись 21 августа, он не понял, что вернулся в другую страну.

Солженицын не был 19 (девятнадцать!) лет. Много. Это брежневские годы не различались. А теперь каждый день – другая страна».

…Этот текст был напечатан в «МК» в марте 1993-го. Прошел еще год.

Сегодня Александр Исаевич Солженицын прилетел во Владивосток.

Выслали на Запад. Прибывает с востока. Символично до пошлости.

Двадцать лет не был на Родине. Как Одиссей. Вернувшись, он – как Одиссей – застанет разлад, разор, раздор, пирующих женихов.

Страна – другая. Мы – другие. Но и Солженицын – другой.

Тогда – автор «Ивана Денисовича», вчерашний зэк. Теперь – автор бесконечного «Колеса» (извините за тавтологию), вчерашний Нобелевский лауреат. Тогда – гонимый, теперь – благополучный.

Участь, предназначенная «Доктору Живаго», выпала на долю «Красного колеса». Продается всюду, почти никто не читает. Некогда.

Конец мая – плохое время для торжественных встреч. Все на дачах, на огородах. Вообще дел стало больше, жизнь ускорилась. Получил – беги в банк, а раньше можно было в чулке копить. (Все гадали вожди: сколько там у бабушек в чулке? Оказалось, гадать не надо. Можно просто отменить чулок.)[76]

И обстановка плохая. Вон сколько партий[77]. Пока отсутствовал – был всехний. Приехал – придется определяться. Присвоить Вас, Александр Исаевич, захотят все – и президент, и Руцкой, и «Выбор России», и Фронт национального спасения. А уж объехать Председателя Всемирного Конгресса Славянских Православных и Христианских Народов Владимира Вольфовича – и думать нечего. Даже необходимо познакомиться с тем, за кого народ (оставленный Вами без присмотра) проголосовал.

Эх, если бы Вы вернулись раньше! Даже письмо порывался Вам писать:

Очень жалко нам, товарищ Солженицын,Что не видно Вас на стройке наших дней!Думаете, из Вермонта вам видней?Я знаю, Вас ценят и власть, и партии.Вам дали бы все: от любви до квартир.Сограждане сели б пред вами за парты:Учи! Верти!

А теперь? Интервью с Яковлевым? (двумя? тремя?)[78], с Попцовым, с Киселевым, с «Моментом истины» (с проникновенными вопросами типа: «Скажите честно, Александр Исаевич, почему Вы не задушили Андропова?»), и наконец, воскресная пошлятина: «Та-ак, звоночек!»[79]. Возможно, какой-нибудь депутат-режиссер подерется за право быть любимым учеником… И встречи, встречи, встречи, на которых все будет, как описано в «12 стульях»: «Еврей ли Вы?», «Почему нет в продаже животного масла?»

Политэмигрантов нет. Были, но потеряли это право в тот день, когда кончился карательный режим. На родине им давно ничего не грозит. А что их держит «там» – их личное дело.

Уважение к Солженицыну огромно. Он, может быть, больше всех сделал, чтобы покончить с кошмаром, с ложью, с преступным режимом, и действовал тогда, когда за это могли убить. Но как жаль, что в августе 1991-го он предпочел писать о марте 1917-го, вместо того чтобы сесть в один самолет с Ростроповичем.

Только Солженицын, Сахаров и Ростропович удостоились высочайшего звания Совесть Нации. Сахаров умер. Ростропович залетает на мятежи. Солженицын отсутствует.

Чего же ждать от нации, чья совесть живет за границей?

Да, ребята, мы стали злы и непочтительны. И всех, кто последние годы советует нам из Парижа и Лондона, как себя вести, с кем водиться… Всех благодарим за сочувствие.

…Страна ждет великого гражданина. ТВ по всем программам показывает квартиру, дачу, сторожевую собачку…

«Ваш шпиц – прелестный шпиц!»

Собираетесь проездом узнать страну?[80]

Надо было, как халиф Гарун аль-Рашид, переодеться русским (купцом, священником, а лучше – бомжом!). А главное – инкогнито!

Разве разрекламированный вояж будет тихим, частным, естественным знакомством с новой Россией?

К Вашему поезду прицепят вагоны журналистов. По крышам будут скакать фоторепортеры. На станциях – оркестры, хлеб-соль… И ежедневная надсада: или принять гостеприимство первого секретаря обкома (т. е. губернатора), или грубо поссориться. И в любом случае – не встреча с Родиной, а рандеву с номенклатурой.

И на всем пути через Сибирь – бумажные комбинаты: «Александр Исаевич, позвольте Вас издать!»

И вагон уже покрашен, подрессорен. И неизбежна ситуация хамской давки, потной толчеи:

– Александр Исаевич! Скажите…

И безумные телеграммы журналистов: «Срочно в номер! Купил огурец! Пил чай с двумя кусками сахару! Беседовал с машинистом паровоза!»

И давка эта – при его нетерпимости к фальши, да после долгого (хоть и относительного) затворничества, отвычки от толпы…

Отшельник, да. Но отшельничал не в скиту. Благости не жди.

Он – хороший. Мы – плохие.

Трудно будет.

P.S. Так и вышло. Ажиотаж быстро схлынул, телеканалам он оказался не нужен… В 1998-м отказался взять орден из рук Ельцина. В 2008-м взял из рук Путина. Печальный конец.

Простая система

25 ноября 1994, «МК»

Такая мазь затянет рану коркой,

Но скрытый гной вам выест все внутри.

В 1941-м Анатолий Папанов воевал в штрафном батальоне. Когда он в 1980-м рассказывал мне о войне, казалось, я всё понимаю. Папанов, вероятно, думал иначе.

Он сказал: «В нашем взводе после первого же боя из сорока пяти человек осталось четырнадцать».

Я кивал: понятно.

Спустя две недели после взрыва в «МК» я научился не вспоминать то, на что смотрел, ожидая «скорую», не в силах ничем помочь[81].

Первые дни – вспоминалось само… Картина внезапно возникала в мозгу, охватывал ужас. Теперь – заперто. Теперь – только по собственной воле.

Кавказские обстрелы забывались гораздо легче, несмотря на количество раненых и трупов.

Папанов тогда сказал: «Самое страшное – прицельный огонь. Мы, штрафники, считали себя в тылу, если пули немцев достигали нас на излете, застревали в шинели, не ранили».

Я спросил: а бомбежка? а пушки?

Папанов объяснил: «Бомбежка, артобстрел – не так страшно. Это – не по тебе, это – вообще. А прицельный огонь – это именно в тебя стреляют. Это – самое страшное».

Я кивал: понятно.

Дима Холодов попал под прицельный огонь. Теперь – понятно.

В 1988-м Егор Яковлев, главред «Московских новостей», ругал какую-то мою заметку, где говорилось, что «они презирают наше мнение». «Кто такие “они”?! – сердился Егор. – Зачем разделять?!»

Тогда у многих появилась надежда на взаимопонимание с властями. Иллюзорная. Несбыточная.

Всю прошлую жизнь мы прожили в СССР – в мире, четко разделенном на «мы» и «они». Не на «соц» и «кап», не по географии, не по национальности. Просто – «мы» и «они». И когда в разговоре с грузинским режиссером Робертом Стуруа или с таджикским актером Хашимом Гадоевым упоминались «они» – ничего никому не надо было объяснять.

Мы не знали, не хотели и не нуждались знать членов Политбюро. Снят? Назначен? Имя министра экономики? Да был ли такой?

Их не было. Их не было вообще. Их дурацкие лозунги про ум, честь и совесть, их дурацкие праздничные призывы крепить вечную дружбу, выполнять решения съезда… Помню, на Арбате меня поразил огромный призыв: «Рабочие и колхозники! Упорным трудом ответим на отеческую заботу партии!» Уж не говоря о том, что партии скорее пристало проявлять материнские, а не отеческие свойства, сама мысль, что на чью-то заботу надо отвечать упорным (очевидно, тяжелым) трудом… Все это существовало параллельно. Мы рассказывали про них анекдоты. Они дергали нас на овощную базу.

«Они» были не только наверху. Существовали другие «они» – гигантский отряд. Другие «они» обвешивали, обсчитывали, хамили в ЖЭКе. Пьяные мясники, утыканные золотом продавщицы, ненавидящие нас за то, что мы позволяем себе смотреть на весы и пытаемся считать в уме.

И те, и другие «они» были хозяевами страны. Настоящими физическими хозяевами. И хозяев этих мы откровенно презирали и часто ненавидели. Совершенно одинаково ненависть перехватывала горло, когда министр закрывал спектакль и когда хамила продавщица.

Чувства эти были абсолютно взаимны. И у них (у министра и продавщицы) было одинаковое презрение к нам, одинаковая ненависть.

Но у нас был свой мир. Повесть Астафьева, фильм Иоселиани, спектакль Эфроса, песня Высоцкого, самиздат, где за много лет до всякой свободы мы прочли Солженицына, Бродского, Набокова.

Разделение шло именно по этой границе. Не по образованию, не по профессии. Встречались удивительно душевные таксисты, а один заводской работяга собрал такую коллекцию оперных пластинок, стал таким знатоком, что знаменитые теноры Ла Скалы посылали ему свои записи и ждали отзыва. И точно так же встречались учителя-садисты, кандидаты и доктора наук, поражающие низостью и скотством.