Посланница судьбы - Анна Малышева

– В «Петербургских ведомостях» писали о каком-то сердечном приступе, – напомнил Борис.

– Это ложь! – возмущался Ростопчин. – Ты видел ее – это была певчая птица, райский цветок, совершенство! Какой у нее мог быть сердечный приступ при таком изумительном цвете лица?! Полно тебе… Она покончила с собой. Бенкендорф сказал ей во время танца какую-то мерзость, я видел, как страшно она изменилась в лице и потом танцевала как неживая. Наверняка он унизил ее, захотел сделать своей шпионкой и доносчицей. Я предвидел его домогательства, поэтому ни за что не уступал ему французскую кадриль. Но Сильвана сама предпочла его мне…

– Потому что она испугалась за тебя, – заметил старший товарищ. – Иначе вышел бы грандиозный скандал, а ты сам знаешь, Бенкендорф не из тех людей, с кем можно ссориться!

– Да, да, разумеется, она поспешила предотвратить скандал! – подхватил Андрей. – Ведь этот мерзавец посмел мне угрожать, и я не собирался это так оставить. Бедняжка! Ах, какой он негодяй!

– А почему ты не бросился за нею вслед, когда она расстроила наше каре и покинула зал? – Этот вопрос Борис давно уже хотел задать другу.

– Так ведь я в это время танцевал, неужто ты не видал?.. С Виельгорской…

– С Эльзой Карловной, что ли? С Биронихой? – усмехнулся Белозерский.

– Нет, с ее дочкой, – выдержав паузу, признался Ростопчин.

– Так ведь ей всего десять лет! Она – дитя! – недоумевал Борис.

– Ну вот поэтому я и не мог бросить танца и расстроить каре, – поник головой Андрей, – ведь это был первый бал в ее жизни. Первая кадриль с настоящим кавалером – и вдруг такой конфуз… Бедняжка выплакала бы себе глаза!

– Что ж, это было очень благородно с твоей стороны, – с удивлением взглянул на друга штабс-капитан.

Борис не винил себя напрямую в гибели той, что безнадежно любила его с детства. Да, он оттолкнул ее, отверг ее нежные чувства, не оставил ей надежды, которую Сильвана, оказывается, питала все эти годы. Да, он был прямолинеен, почти груб, позволил себе даже насмехаться над этой девицей… Но только так можно было привести в чувство чересчур экзальтированную итальянку. «И какая невероятная глупость! – восклицал про себя Борис. – Можно ли было оставаться такой наивной дурочкой!» Он не верил в то, что именно его издевки стали причиной гибели певицы, но все же осознавал некоторую свою причастность к этой неожиданной, трагической развязке. Прочитав в газете некролог, Борис несколько дней не мог прийти в себя. Его мучила совесть. Он даже порывался писать стихи, посвященные Сильване Казарини, надеясь, что их напечатают в ближайшем номере «Сына Отечества». Однако рифмы вылетали какие-то несуразные, сравнения банальные до зубной боли, и в результате выходило нечто шаблонное, неискреннее, вроде панегирика на заказ. Борис Белозерский не умел посвящать стихов Каталине Обольяниновой, позже принявшей сценическое имя Казарини, ни при ее жизни, ни после ее смерти. В конце концов, он вынужден был признать, что не испытывает к покойнице никаких чувств и только зря тратит время. Несмотря на угрызения совести, он в ту же ночь легко и вдохновенно написал сонет, посвященный индийской принцессе. О прекрасной Майтрейи он помнил каждую секунду и хранил ее необыкновенный образ в своем сердце. Наутро он отослал сонет в редакцию «Сына Отечества», и уже к вечеру получил записку от Булгарина, что стихи понравились и будут опубликованы в ближайшем номере.

Однако Борису не терпелось самому прочесть сонет Майтрейи, как некогда он читал свои стихи покойной Лизе Ростопчиной, приводя девушку в трепет и восторг. Он отправил записку кузине, виконтессе де Гранси, с просьбой принять его, но посыльный вернулся с ошеломительной новостью – виконтесса вместе с воспитанницей отбыли в Москву. Это было ударом для штабс-капитана. Борис так надеялся, что индийская принцесса, столь явно обласканная двором и лично императрицей Александрой Федоровной, останется в Царском, и он будет часто с нею видаться, приезжая из Гатчины.

С каждой минутой князь Борис все больше ощущал, что не видеть Майтрейи для него становится мукой. Он испросил в полку отпуск для себя и Андрея Ростопчина, которого не мог оставить в плену его черной меланхолии. К тому же, прапорщик недавно получил письмо от матери, в котором та сообщала о приезде старшего брата, графа Сергея, вернувшегося домой после долгих лет скитания по Европе.

Решено было, что они вдвоем отправятся в путь. Однако Белозерский до конца не представлял себе, какую рану оставила Сильвана Казарини в сердце его друга. Андрей всю дорогу говорил только о безвременно умершей певице и о роковом бале в Царском Селе да осыпал проклятиями шефа жандармов.

Штабс-капитан предпочитал ехать деревенской дорогой, полагая, что мягкая земля полезнее лошадям, чем засыпанное гравием шоссе. Его конь по кличке Преданный служил ему девять лет и считался самым старым в полку. Однако Борис ни за что не хотел с ним расставаться, любил его всей душой и берег.

Доехав до большого села, путешественники решили перекусить в трактире, стоявшем у самой околицы. Они спешились и, так как их никто не встречал, сами привязали коней к кормушке с сеном. В это ранее время в темноватой просторной зале, пропахшей табачным дымом и кислыми щами, было еще малолюдно. В углу одиноко обедал какой-то мрачный бородач. В другом углу два мужичка, уже довольно пьяненькие, братались и лезли друг к другу целоваться. Впрочем, они не слишком шумели. Офицеры, усевшись за стол у окна, заказали подоспевшему сонному половому обед.

– Каждое лето, отправляясь в отпуск в наше подмосковное имение, я изучал все кабаки на этой дороге, – просвещал товарища Белозерский, – и знаю прекрасно, что где можно вкушать, а чего лучше не касаться. Здесь, например, можно было угоститься недурственными печеными петушками…

– Отчего только петушками? – без энтузиазма поинтересовался Ростопчин.

– Да потому, дружище, что курица несет яйца, и режут ее в деревне только, когда она нестись перестает! А петухов в курятнике много не нужно. Оттого и петушки… Как только я отведаю их тут, сразу чувствую – дом уже рядом!

– А меня вот домой не тянет… – признался Ростопчин.

– Неужели? А как же Вороново? – удивился Борис, считавший ростопчинское поместье самым прекрасным местом на земле. Ведь именно там он испытал настоящее счастье, встретил свою первую любовь, а людям свойственно идеализировать места, где они были счастливы.

– Знаешь, дружище, Вороново без отца превратилось в монастырь, последнее пристанище иезуитов, – криво улыбнувшись, ответил Андрей. – Матушка собрала там два десятка девиц, в основном француженок, старых дев и падших женщин. Выстроила католическую часовню. Она бы и собор построила, если бы ей позволили. Святые отцы приезжают из Москвы служить воскресные мессы, исповедуют и причащают девиц. Матушка даже вознамерилась обратить всех своих крестьян в католичество и сама принялась обучать их французскому и латыни…