Похвала Сергию - Дмитрий Михайлович Балашов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он погрузился в грамоту, стараясь вообразить себе нынешнюю Сергиеву пустынь. Лес… Тишина… Звери по ночам подходят к ограде… Как они там живут? И почему к редким глаголам сего лесного пустынножителя прислушивается днесь вся страна? И что он такое сказал, что годилось бы быть занесенным в скрижали истории?
Киприан не понимал в Сергии главного: что отнюдь не словом, но неукоснительными примерами своего жития и духовною силою воздействует Сергий на ближних и дальних русичей. Человек книжной культуры, всего лишь в прошлом году переписавший «Лествицу» Иоанна Синайского, Киприан вне писаного слова не мог представить себе духовное подвижничество, ибо от всех ведь великих отцов церкви остались писаные глаголы! Ежели не сборники их собственных поучений и «слов», то хотя бы жития, запечатлевшие подвиги сих предстателей за ны перед престолом Всевышнего Судии!
Он дописал грамоту, позвонил в колокольчик, велел секретарю переписать ее и тотчас отослать. Откинувшись в креслице, посидел, мгновенно расслабясь и полузакрывши глаза. В Твери становило все хуже и хуже! Приходило что-то предпринимать, дабы сохранить митрополию нерушимой. А тут неотвратимо накатывали дела нижегородские, а тут пакость совершилась на Вятке, а тут надобно ублаготворять наезжих за милостынею греческих митрополитов, дабы не раздражить патриарха Антония… А тут доносят о нестроениях в Подолии, где латиняне закрывают православные церкви… А тут в Великом Новгороде порешили не давать судебных пошлин митрополиту, и надобно было направляться туда… Ну и где же тут было ему самому ехать в далекую Сергиеву пустынь!
Глава четвертая
Киприановы «зазнобы» относительно Сергия были подогреты еще и тем, что вызванный им из Нижнего изограф Феофан в отличие от него, Киприана, с Сергием повстречаться сумел и даже, как передавали, подружился.
Встреча их, впрочем, произошла вполне не намеренно. Феофан Грек зашел в Симоново, поскольку прознал, что у тамошних изографов имелась кончившаяся у них с Данилою Черным синопийская земля.
Знатного византийского изографа попросили обождать в настоятельской келье, и тут-то он нос к носу столкнулся с маститым старцем в дорожной сряде, что свободно, почти по-хозяйски сидел на лавке, видимо отдыхая с пути.
Послушник, совершивший оплошку, кинулся было отвести Феофана в иной покой, но Сергий мягким мановением руки молча заставил служителя вспятить и закрыть дверь. С минуту они немо смотрели друг на друга.
– Не ошибусь, предположив, что предо мною тот знатный гречин, о коем бает вся Москва? – с веселыми искрами в глазах высказал Сергий.
Феофан отмолвил, слегка зарозовев:
– Я же, в свой черед, навряд ошибусь, признавши, что предо мною такожде известный всем и повсюду игумен Сергий из города Радонежа?
Оба рассмеялись. И уже когда служка взошел с блюдом еды, предназначенной Сергию, два знатных мужа вели оживленную беседу, и служка, даже не дождав Сергиева знака, поспешил выставить второй прибор для греческого мастера.
Сергий сидел, довольно улыбаясь, словно старый мудрый кот. У Феофана тоже было несвойственное ему выражение лица: обычная угрюмость и морщь чела ушли без остатка, брови как бы удивленно поднялись вверх, и он почасту смеялся, закидывая голову.
Речь шла сперва о Новгороде, о Машковых, о покойном Пимене и Дионисии, о частых переездах мастера из града в град, об учениках, о смешных событиях в жизни того и другого. Старые ли друзья после долгой разлуки встречаются или духовно близкие люди, разговор у них каждый раз идет по одной и той же стезе, гениально прочувствованной и изображенной Пушкиным, для всех и на все времена:
Приди! Огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи.
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Так вот Сергий с Феофаном, позабыв на время о скорбях и труднотах, даже о возрасте своем позабыв, беседовали сперва о недавних событиях государств Руси, Литвы и далекой Византии, потом незаметно перешли к искусству стенописи, и тут Сергий больше внимал, чем говорил, и потом уже перешли к личному – судьбе того и другого.
– Что может быть вечным? – вздыхает Феофан. – Я зрел пожары ваших городов… Да и без пожаров! Придет час, когда сии московские храмы окажут малы и ветхи и пойдут на слом, дабы воздвигнуть большее и величайшее их! И так везде и повсюду! Нам токмо мнится, что запечатленное нами – в камне ли, бронзе или живописи – переживет века! Многое ли осталось и там, у нас, от древних, от Омировых времен? Художества не удержать ничем, ежели исчезают знатцы и меняется вера! Бесермены разрушат все зримое, и даже то, что пощажено нами и сохранилось от древних столетий, они обратят в прах! И сколь ничтожны мы, мнящие, что создаем вечное, и сколь порою ничтожен кажусь себе я сам, дерзающий спорить с вечностью! Твоя судьба, Сергие, возвышеннее моей, ибо память потомков крепче красок и камени!
– Память также ущербна и также преходяща с течением лет! – задумчиво отвечает Сергий. – Все проходит! И как знать, быть может, и в этом такожде неизреченная мудрость Творца! Без смены и обновления нет и движения. Наш тварный мир умер бы, ежели бы оставался бессмертным. Порой это скорбно понимать, а порою – радостно. Новая юность вселяет надежды! Недаром старики так любят детей, а дети так доверчивы к старости. Обновляется все в этом мире! А память… Память первее всего сохранена в обрядах. Не храмы, но обряды – это, пожалуй, самое прочное из всего, созданного нами, людьми, за протекшие столетия! Не мыслишь ли ты, что уже сама уверенность в том, что тебя похоронят так же точно, как и тьмы тем умерших прежде, так же отпоют и оплачут, так же вырубят домовину и водрузят крест, уже несколько примиряет человека со смертью?
А то, что мы не ведаем ничего о том мире, куда уходим в свой черед, быть может, тоже хорошо! А ведали мы об этом нашем мире, когда рождались на свет? И надобно ли ведать грядущее? Ведь с подобным знанием наперед своей судьбы станет невозможно жить! Мы враз потеряем свободу воли, драгоценный дар, врученный нам Господом! Жить и творить надобно так, словно впереди у тебя вечность. А к смерти надобно быть готовым по всяк час!
– Река времен! – произносит Феофан,
