История Франции - Марк Ферро

Хотя вдохновители общественного мнения существовали и раньше, теперь писатели и деятели культуры вынуждены определиться со своей позицией в отношении Октябрьской революции в России. Анри Барбюс — один из тех, кто поддержал ее, сюрреалисты разделились во мнениях, Андре Жид выступил с критических позиций, Пикассо полностью разделяет ее идеи. В целом, как считает критик Жюльен Бенда, речь идет о «предательстве интеллектуалов», утративших независимость мышления — то, что было смыслом их жизни. Но так же дело обстоит и с теми, кто очарован идеями фашизма, — такими, как Робер Бразийяк, Дриё Ла Рошель и Люсьен Ребате, которые вскоре станут рьяными сторонниками коллаборационизма.

В межвоенный период многие носители исторической памяти, чтобы не казаться «ни правыми, ни левыми», сохранили небольшое пространство для «нонкомфористов» — Даниэля Ропса, Эммануэля Мунье и авторов журнала «Эспри», которые охотно считали себя левыми католиками.

После поражения 1940 г. во Франции в первый раз встает проблема ответственности интеллектуалов за происшедшее.

Однако солидарность, проявленная писателями к своим коллегам (так, Франсуа Мориак желает спасти жизнь Бразийяка), свидетельствует также о стеснении, которое испытывают интеллектуалы и деятели искусства как социальная группа. Они чувствуют себя соучастниками происшедшего и хотят быть вместе со своим творчеством над политической схваткой[360].

Жан Поль Сартр, который под конец Освобождения Франции был всего лишь малозаметным деятелем движения Сопротивления, после окончания войны яростно участвует в послевоенных политических битвах, выступая в защиту коммунизма и рабочего класса. Он словно олицетворяет собой левого интеллектуала, находящегося у власти, — благодаря своему свободолюбивому духу. Именно за это его клеймит Французская компартия, с которой он шел по одному пути. Благодаря своему журналу «Тан модерн» Сартр присутствует на театральной сцене, а его романы, его петиции, его активная общественная деятельность и революционные манеры очаровывают французов, несмотря на аналитические ошибки, которые он совершает, но которые, правда, совершает и общественное мнение. Бросается в глаза контраст между той славой, которой пользуется Сартр, и теми ограниченными откликами, которые встречают идеи его однокашника Раймона Арона. Последний с 1940 г. участвовал в движении Сопротивления в Лондоне и вообще считается человеком правых взглядов, поскольку критикует тех интеллектуалов, кто безжалостно настроен к слабостям демократического строя, тех, кто снисходительно смотрит на самые масштабные преступления — преступления Сталина, пусть они и совершаются во имя блага — т. е. доктрины марксизма. Арон также критикует революционный путь и роль пролетариата в революции, считая их мифами.

В этот период — 1945–1956 гг. — коммунистическая партия действительно осуществляет диктатуру мнений, пользуясь гегемонией своего мышления и приравнивая его к достоверным фактам науки. Это парализует мысль интеллектуалов, очарованных также и ростом послевоенного могущества СССР. Таким образом, те, кто занимает посты в аппарате компартии и курируют вопросы литературы, искусства, истории: Жан Канапа, Лоран Казанова, редколлегия журналов «Нувель критик», «Леттр франсез» и т. д., — занимаются чем-то вроде интеллектуального терроризма.

Третий яркий представитель этого послевоенного пробуждения интеллектуалов — Альбер Камю, еще один участник движения Сопротивления. Его творческий потенциал поставлен под сомнение, потому что концепция мира, выстроенная Камю, противоречит идее прогресса, которую воспевают те, кто верит в будущее человека, в возможность построения лучшего мира — социализма. По мнению Камю, эволюция мира совершается иррационально, в то время как человек испытывает отчаянное желание достичь во всем ясности и четкости. Из этого противоречия рождается абсурд. Человек может ответить на этот абсурд лишь личным бунтом, стремлением к свободе, страстью. Тем самым в творчестве Камю недвусмысленно осуждается закрытость Советского Союза и его ГУЛАГа.

Чуть позже, в ходе алжирского кризиса, Камю отходит от Сартра и левых сил. Если раньше он защищал право арабов быть полноправными гражданами Франции, то теперь он заявляет, что, «находясь между справедливостью и матерью, он выбрал мать», потому что по логике своих политических убеждений желает, чтобы из Алжира были изгнаны алжирские французы, в том числе его мать: Камю сам был «черноногим». Эту «измену» принципам и доктрине ему тем труднее простить, что он был независим от каких-либо политических взглядов и не участвовал в политических играх.

Но результат разрыва Камю с политиканской политикой — нулевой, а попытки Сартра создать некую политическую силу терпят крах, так же как и леворадикальный политический проект Пьера Шольё (настоящее имя Корнелиус Касториадис) «Социализм или Варварство», в основе которого лежала идея создания нового авангарда левых сил — независимого от сталинизма и троцкизма.

Отныне на смену политической идентификации по принципу фашизм/ коммунизм приходит новый принцип — колониализм/антиколониализм.

Мобилизация интеллектуалов против практики пыток в алжирской войне вновь сделала актуальными проблемы, существовавшие в эпоху дела Дрейфуса и Эмиля Золя. Это проявляется в том, что, с одной стороны, левые с удвоенной силой проводили мобилизацию своих сторонников, с другой — правые пребывали в стадии своего формирования как политической силы. Но что еще важнее, это проявляется и в апеллировании к общественному мнению: между 1958 и 1962 гг. во Франции было зафиксировано 67 манифестов по алжирскому вопросу, а во время двух президентских сроков де Голля (1958–1969) их было 488. Наибольшую активность в деле написания манифестов проявили Жан Поль Сартр и бывший троцкист Лоран Шварц, а также феминистка Симона де Бовуар, католик Жан Мари Домена из журнала «Эспри», а по вопросу пыток — историк Пьер Видаль-Наке. Сотрудники газеты «Монд», журнала «Эспри», а также издатель Франсуа Масперо, собравшие эти петиции, в отместку пострадали от рук ОАС.

Это возрождение активной политической деятельности среди интеллектуалов таило в себе двойное недоразумение. Во-первых, тем самым в большей степени под вопрос был поставлен авторитет армии и политического строя (который обесчестил Республику ведением войны и применением пыток), чем приняты в расчет стремления алжирцев. Во-вторых, часть интеллектуалов, выступивших против государственного переворота в мае 1958 г., сменили свою позицию на противоположную, когда выяснилось, что с инициативой предложить алжирцам самоопределение выступил не кто иной, как де Голль. Этот шаг не решались сделать последние кабинеты Четвертой республики. И именно де Голль доводит процесс деколонизации до конца, что, в сущности, было частью программы левых сил и даже левых интеллектуалов вне